— Обо мне что думать, было бы тебе хорошо.
Меня она, видимо, не любила, как человека, отнявшего у нее дочь. Когда Саша казалась вполне счастливою, Анна Петровна косилась на меня, полагая, что я умышленно стараюсь сделать все, чтобы только заставить Сашу забыть мать; когда Саша казалась озабоченною, Анна Петровна готова была напасть на меня и растерзать меня за то, что я гублю ее сокровище. Это была могила матери, безумно любящей свою дочь.
Раз как-то я вернулся со службы домой и застал у себя Анну Петровну, ее племянника и племянницу. Мы уселись за стол, и Саша мне сообщила: — А мы завтра собираемся в театр.
— Что ж, и отлично, — сказал я. — Поезжайте, а я в конце спектакля заеду за тобой.
— Разве вы не поедете с нами? — спросила Анна Петровна.
— Нет, у нас завтра заседание школьной комиссии, — ответил я.
Она пожала плечами.
— У вас, кажется, каждый день заседания комиссии.
— Нет, четыре раза в неделю, — ответил я. — Я ведь состою членом двух комиссий, и каждая заседает по два раза в неделю.
— Не понимаю, как можно ради каких-то комиссий бросать дом, — резко произнесла Анна Петровна.
Я засмеялся.
— Да если бы все так рассуждали, то общественные дела не далеко ушли бы! — сказал я.
— Прежде всего нужно думать о своей крыше, — возразила она.
— Сквозь мою, кажется, не каплет, — заметил я.
— Еще бы этого дождаться! — сказала с горечью Анна Петровна.
Саша вмешалась в разговор.
— Вы, мама, смотрите с нашей женской точки зрения, а мужчинам нельзя же жить, отдавшись только дому.
— Ах, что ты мне говоришь! — воскликнула Анна Петровна. — У меня, кажется, тоже было всегда на руках большое общественное дело, школа, частные уроки, однако я ради него не оставляла тебя одну, не забывала, что ты — главное, а все остальное второстепенное для меня!
Я не стал возражать, не желая обострять спора, и переменил разговор. После обеда мне нужно было почти тотчас же ехать на заседание, и я уехал.
Я не мог попасть домой рано, так как заседание комиссии затянулось. Я возвратился только в двенадцатом часу и застал Сашу сидящею над раскрытой книгой. Она как-то особенно обрадовалась мне, и с ее губ сорвалось восклицание:
— Наконец-то!
— Заждалась, голубка? — спросил я ее, целуя ей руки.
— Неужели заседание так долго затянулось сегодня? — спросила она.
— Да, все спорные вопросы подвернулись, — сказал я. — Мой доклад поднял целую бурю, и мне пришлось повоевать.
И я с оживлением начал передавать ей, о чем мы толковали и спорили, чем решили возникшие вопросы. Я отвоевал свои предложения и потому был весел и счастлив. Она слушала меня с возрастающим любопытством и, наконец, порывисто обняла меня, проговорив со смехом:
— А ты знаешь, мама меня сегодня уверяла, что вовсе не в комиссии ты заседаешь, а где-нибудь кутишь с друзьями!
— Это черт знает что такое! — воскликнул я.
— Не сердись, голубчик, — ласково проговорила Саша. — Ты знаешь, как она любит меня и как боится за мое счастье.
— Да ты что же, жаловалась ей, что ли? — резко спросил я, охваченный гневом.
Она подняла на меня с упреком свои детские большие глаза.
— Ты так думаешь? — спросила она грустно.
— Нет! нет! — воскликнул я, опомнившись, и обнял ее.
Мне стало стыдно за свою вспышку.
Эта ничтожная сценка тотчас же забылась нами. Мы слишком горячо любили друг друга, чтобы останавливаться долго на таких мелочах. Но на другой день, когда я заехал в театр за Сашей, в моей душе поднялось помимо моей воли враждебное чувство при виде Анны Петровны, и я, здороваясь с ней, не удержался и проговорил с особенным ударением: