Жена начальника заставы сразу взяла быка за рога.
— Саша Олень сказал мне, что вы не расписаны. Это так?
Я ответила, невольно потупившись:
— Так.
— А почему?
— Разве обязательно расписываться?
Она закачала головой и сощурилась:
— Ой, девонька, за модой не гонись! По моде только платья шьют. Я тебе скажу, как мне самой мать говорила, когда я на целину в семнадцать лет укатила: «Хоть всех парней перецелуй, юбку до пупа обрежь — все не беда. Главное в том, чтоб девушка умела себя уважать». Мать у меня деревенская, вологодская, по-старинному мыслит, а правильно. Собой вертеть не позволяй!
— Да почему вы так о нас думаете? — возмутилась я. — Никто никем не вертит. Просто нам до восемнадцати лет не хватает.
Она вихрем сорвалась с места, даже в ладоши захлопала от удовольствия. Я увидела, что она уж не так намного и старше меня.
— И все? — сказала она. — Честно?
— Честно.
— Так это ерунда. Завтра мы вас поженим! Я своего Николая настропалю. Начальник заставы — знаешь, какая это здесь персона! Завтра пойдем в сельсовет и распишем. Рада?
Она меня расцеловала в обе щеки, тесно прижала к груди, и так мы постояли посреди комнаты.
— Ну, ну, — сказала она. — У нас с тобой дел полно. Белое платье у тебя есть?
— Нету.
— Ох, невеста нынче пошла!.. А кофточка? Юбку мою приладим.
Я растерялась. Кофточки тоже не было. Разве вот серый свитер? Через некоторое время весь диван был завален ворохом платьев, защелкали большие портновские ножницы, и сладко, как стайка маленьких веселых дятлов, застрекотала швейная машинка.
Пока жена начальника заставы вертела меня, подкалывала булавки, сшивала складочки, я стояла в счастливом отупении.
— Не жалей, что выходишь за пограничника, — тараторила она, обкусывая нитку. — Парни верные, всю жизнь одну любят.
— Разве я выхожу за пограничника? — бессмысленно улыбаясь, спросила я. — Я — за Лёню.
Она уколола палец и выбранила иголку.
— Лёня твой на заставе родился. Он отсюда теперь нипочем не уйдет.
— А мне не говорил.
— Успеется. Скажет.
На прощание она торжественно открыла круглую коробку, пошуршала за моей спиной целлофаном, сказала, вздохнув:
— Бери, раз уж такой случай.
И на голове моей очутилась легкая, чепчиком схваченная у висков пластмассовыми цветочками венчальная вуаль…
Когда мы с Лёней шли вечером к тетке Василине, я молчала, будто набрав в рот воды. Лёня тоже о чем-то размышлял про себя.
— Ты знаешь, что мне сказала мама тогда, за дверью? — наконец проронил он, с видимым интересом разглядывая вершину сосны. Ветер переливался в ней прохладными струями, как живая кровь. Сосна прядала ушами-ветками. — Сказала, что мне очень мало надо от жизни. И она просто не понимает, в кого у меня такая пустая душа. «Если пустая, так ее надо наполнять», — ответил я. «Но чем? Ты ведь не захотел учиться. Теперь меняешь Инночку, девушку одаренную и умненькую, на первую встречную. Где логика?»
— Она в самом деле умная? — глубоко уязвленная, прервала я его. — Эта ваша Инна?
Лёня дернул плечами:
— Да ничего подобного. Просто мобильная: на все у нее сразу мнение. Приехал заграничный пианист: «Ах, какое туше, фортиссимо, пьяниссимо…» Сбегала на выставку: «Глубина, цвет!..» Впрочем… — он вздохнул и честно порылся в памяти, — может, это все так и было на самом деле, только меня не больно интересовало.
— Что же интересовало тебя?
— Если б я знал. Наверно, что-то другое. Или то же самое, но не с этой стороны, что ли.
Я засмеялась:
— У нас в квартире есть Женька. Сейчас он уже в школе учится. А когда ему было три года, пойду я с ним гулять, а он посреди улицы руку выдирает и орет: «Шам, шам!»
Все хотел сам. Я на него сердилась тогда, как теперь на тебя твоя мать. А видишь, вспоминаю и смеюсь.