Но прежде чем все сели, вернее, втиснулись за стол, производился ритуал вручения подарков. Нам преподнесли пару пуховых подушек с кружевными прошвами на наволочках, несколько домотканых конопляных скатерок, один лохматый шерстяной палас, который мог выполнять роль ковра и одеяла, три рушника, расшитых крестом, стопку глиняных мисок и резное деревянное блюдо — хочешь на стенку, хочешь под хлеб!
Я представляла, как такое княжеское подношение потрясет мою тетку!
И именно в этот момент поймала краем уха обрывок делового разговора трех мужчин, решавших наше с Лёнькой будущее. Старший лейтенант советовал не медлить с возвращением в Москву и через свой районный военкомат поскорее подавать заявление о приеме в пограничную школу, потому что занятия начинаются в августе. Брусняков же объяснял Лёне, как надо составить заявление, напирая на биографические данные.
Павел Никодимович воодушевился и очередную стопку поднял уже за то, чтобы в самом скором времени ему довелось послужить на одной заставе с сыном, как он служил некогда с его отцом.
Я чуть не прыснула. То-то обмишурилась моя тетка, думая, что выдает племянницу в профессорский дом, полный всякого добра, с дубовыми дверями и бронзовыми ручками при них, а на самом деле мы с Лёнькой проживем всю жизнь по-походному, и мои платья, окутанные простыней, будут висеть на гвозде рядом с его шинелью.
Я так старательно пыталась подавить неуместный смех, что глотнула полную стопку. Лёня стал колотить меня в спину; потом все закричали «горько», и мы смущенно поцеловались, хотя я еще кашляла как оглашенная.
Наверно, чтобы приободрить нас, поднялся седой фельдшер и, искоса поглядывая на собственную дочь, тоже приблизившуюся вплотную к порогу взрослой жизни, пожелал с чувством.
— Молодому человеку, — сказал он, — поскорее проявить себя храбрым, принципиальным мужчиной, защитником всего слабого и доброго на земле, а новобрачной подольше оставаться такою, какой мы узнали ее сегодня и полюбили: девочкой, счастливой при всяких обстоятельствах!
Все пожелали со мной чокнуться. В глазах у меня поплыл мягкий приятный туман, и я не заметила, как тосты свернули с проторенной дорожки. В какую-то минуту все торжественно встали и выпили в молчании за светлую память капитана Колыванова, отца Лёни, который остался навечно лежать в земле Верховины.
Потом пили в память моей мамы, и я чуть не заплакала, подумав о том, как тихая, скромная мама была бы удивлена и обрадована, узнав, сколько хороших людей собралось за столом в честь ее дочери.
Но еще больше изумилась бы, видимо, другая мать, которая бродит сейчас по пустой квартире, отворяя перед собой дубовые двери. Уж она никак не могла предположить, что и о ней не скажут тут плохого, прощая ради выросшего сына постыдное бегство…