У порога Василининой хаты нам еще раз дружно пожелали счастливой спокойной ночи; и мы в самом деле немедленно заснули, очнувшись лишь белым утром от гудка заставского «газика», который должен был доставить нас на ближайшую железнодорожную станцию. Наше новое имущество, упакованное в рогожу и перекрещенное веревками, громоздилось на заднем сиденье.
За рулем сидел Саша Олень. Он не отказался позавтракать вместе с нами и Василиной, и спустя полчаса мы уже готовы были покинуть деревню.
— Эх, — сказал Саша Олень, — сделаю я крюку! Покажу вам зеленую Верховину с такой точки, чтоб она навеки прилепилась до вашего сердца.
И вот мы стали подниматься по самой настоящей горной дороге.
Усыпанная крупным острым каменьем, она так изгибалась, петляла, вилась вокруг склонов, что мы бы, наверно, совсем оторвались от ощущения реальности, если бы не природное остроумие Саши Оленя, который к слову вспомнил, что у него временами отказывает передний левый тормоз.
Сначала гора была еще густо усыпана хатками; не теми парадными, что попадались нам на равнине, а горскими пастушьими мазанками с окошками не больше пятака. Лохматые овцы с колокольцами перебегали дорогу; а превращенные в пашню уступы входили, как оказалось, в состав именно тех пятидесяти гектаров пахотных земель, которыми располагал Василинин колхоз. Поля эти размером не превышали нормальный огород.
Деревья — буки, сосны — все вытягивались и совершенно уже походили на длинношеих птиц с выщипанными перьями: крона венчала только верхушку. Застава с часовым у ворот опускалась все ниже, а горы вырастали. За солнечными хребтами поднимался ряд пасмурных, затем тянулась цепь снежно-облачных. Синие, желтые, лиловые и в белых жилах, как самородное серебро.
Пока мы возносились, змеею обвиваясь вокруг горы, на заставу и деревню упал дождь. Нам хорошо было видно сверху: туча опустила пальцы и принялась перебирать переулки, дома, колья в заборах.
Сосны кончились, нас окружали ветвистые голые буки.
Мы поднимались упорно, одиноко, пока не оказалось, что пятна снега — такие далекие еще десять метров назад — уже хрустели под шинами.
Сашей Оленем овладел азарт. Он понукал машину, она рычала — и вот пройдено опасное место, а нам в лицо, вернее, в стекла забил град. Мы въехали в тучу, которая лишь спустя какое-то время должна сползти в долину. Горы, цепи которых всё возникали и возникали вокруг, словно из волшебного ящика, продолжали свою игру теней и солнечных пятен.
Туча, что на плоской земле накрывает собою небо от горизонта к горизонту, здесь, оказывается, обладает весьма малой протяженностью: мы видели ее начало. Белые столбы шли по горам, как ходули, и наконец туча обрывалась, а соседняя вершина уже нежилась в ярком солнце.
Куда поднималась дорога? Это знал один Саша.
Исчезли последние овечьи загоны. Белая лохматая собака, помощник чабана, без лая прощально проводила нас широкими скачками; поленницы свеженарубленных дров остались за очередным поворотом… Наконец открылась новая страна, без людей и без деревьев, — вершина!
Распластанные кусты можжевельника, вереск, упругая, пружинящая под ногой кочковатая почва в длинных густых желтых травах, блюдца сахарного снега и между ними цветы — крупные лиловые стаканчики: черпай росу и пей! А роса блестела в изобилии. Солнце не гнушалось отразиться в ее маленьких любопытных глазах, и они отовсюду смотрели на нас и на нашу запаренную дымящуюся машину.
Над вершиной сияла незамутненная лазурь. Вокруг теснились девятиярусные горные цепи. Солнечные пятна, как пасущиеся отары, бродили по ним, щипля желтую прошлогоднюю траву: ведь зеленая весна начиналась гораздо ниже. Пробегающие стороной тучи свешивали белые занавеси, и соседняя гора начинала на глазах расплываться.
Ветер, сильный на западном склоне, здесь совсем стих; нас обняла тишина, особая тишина вершины.
На самой высокой точке стояла старая покосившаяся вышка из серых бревен, принявших на себя бесчисленное количество бурь и ветров. И когда мы добрались до нее по спутанной, густой, как войлок, траве, то уже и слов не могло найтись… Карпаты, угрюмые, тесно сбитые, головастые, под нами, вокруг нас, за нами — повсюду, словно ими только и заполнен мир и нет ничего другого: ни степей, ни морей. Да, пожалуй, и не надобно ничего другого!