- Да и нету у меня шлейфа нового для неё. И… и, признаться, что и краски зубы чернить нам двоим не хватит. Погодить бы немного.
- Или, может, господину написать? – вдруг служанка встрепенулась, - Ведь не дело же! Выросла наша Хару. А платья донашивает старые, что я из ваших одеяний старых шью! И мо нам новый ей не подарить, красивый! И зубы ей нечем чернить, как пристало! Да что же это делается, боги? Да за что же вы так жестоки к этому дому-то?!
- Не надо! – хозяйка ответила резко, - Не пиши ты ему! Ежели сам не вспомнит – и не пиши. Если сердце совсем жестокое у него, что и до малютки своей ему дела нет совсем, то не пиши! О, умоляю тебя, Аой! Не пиши ему!
Аой… она умеет писать?! Неужели, она из какой-то богатой семьи?..
Села, прислушиваясь. Соскользнули с меня одеяния, под которыми спала. И слабее аромат стал: уже не под подбородком, а на коленях моих лежало мамино кимоно, пропитанное ароматом курений.
- Да только как же ж жить-то мы будем? – нянюшка запричитала, - Нам и есть почти нечего!
И… и вдруг мама моя запела:
Высокие дюны,
Высокие дюны,
Высокие дюны.
На самой высокой вершине
Белым камнем сверкает
Драгоценная камелия,
Рядом с ней – драгоценная ива.
Как бы их получить?
Са‑му…
И тебя, камелия, и тебя, ива.
И белый шнурок, и цветной шнурок –
На вешалку для платья я повешу оба.
Драгоценная ива.
Ах, но что же это?
Са…
Ах, но как же,
Ах, но что же это?
Слишком поспешило сердце мое.
Лилии в саду.
Са…
Лилии в саду
Утром расцвели,
Первые цветы.
Вот бы мне взглянуть
На нежные лилии.(2)
Я слушала её голос. Слушала и снова уснула.
Прекрасна цветущая сакура, но недолог век её цветков. Вот и осыпались её лепестки. Вот и истаял дым погребального костра. Куда теперь попала моя бедная мама? В рай ли? В ад ли? Одно хорошо: теперь думы о моём отце перестанут её тревожить. Не будут промокать от слёз рукава её одежд каждую ночь. Но и тепло ласковых маминых рук более не ощутить мне.
Я с грустью смотрела на сад. Слуг почти не осталось: они не захотели служить обедневшим господам. Сад зарос. И сорные травы почти скрывали меж собою цветы. Да укрывали под собою основания стволов изогнутых сосен, лишая мир их красоты.
Дом разрушался. Тёмное дерево казалось ещё темнее. Стала рваться тонкая бумага на раздвижных перегородках. И, если раньше сквозь сёдзи проходил только нежный тусклый красивый свет, то теперь дерзко лучи солнца прорывались, подчёркивали прежде сглаженные очертания немногочисленных предметов, да ещё ярче выхватывали всё, что стало старым, что разрушалось. Ужасен и печален каждый одинокий день в таком строении!
И когда наступила Четвёртая луна, когда в 1-ый её день во всех домах началось коромогаэ, в нашей старой усадьбе зимнее убранство покоев не снимали, не заменяли летним. Старые занавеси остались висеть, старые шторы. Ветхая и рваная бумага осталась на сёдзи. Да циновки из рисовой соломы мы не меняли. Летние занавеси и шторы, что были новее, да некоторые наши вещи, самые приличные, мы с кормилицей продали по дешёвке, чтобы устроить погребальные и поминальные обряды для мамы. Какая уж тут «смена одежд»! Разве что померанцы в округе цвели, как и положено им цвести в Четвёртой луне. Да голос кукушки раздавался, как и надлежало, бередил душу.
Я не могла подбирать кимоно так, чтобы друг из друга в вороте, рукавах и подоле выглядывали слои приятных оттенков. Только верхнее платье, доставшееся от матери. Пообтрепалась его вышивка. Да тонкое однослойное хитоэ. Я не носила в просторных рукавах ни красивого веера, ни бумаг для записи.
И куда нам до тех, кто вкушал ити-дзю сан-сай! Рис был, а вот закусок в лучшем случае случалось две, да и то в случаях совсем уж особых. Закуска из рыбы стала редкостью в нашем жилище. Тофу, натто или бобы варённые. Или закуска из корнеплодов, да трав диких, которые моя кормилица и нянюшка ходила собирать для нас. Уставали ноги её. Но за дары леса и гор можно было не платить ничем, кроме нашей сердечной благодарности. Да изредка соления. Но в этом году бог бедности, видно, поселился у нас – и овощи мало уродились.