– Это он и есть, – шепчет Леста.
– Кто? Что? – оторопело спрашивает гость из России. – Давай остановим его!
– Да, но… – Леста хочет еще что-то сказать, по умолкает на полуслове и смотрит в сторону эстрады: концерт начинается. Компания запоздавших спешит к скамьям и на минуту оттирает приятелей друг от друга. Когда школьные товарищи снова оказываются рядом, Тоотс уже забыл о своем намерении окликнуть незнакомца. Вместо этого он только спрашивает:
– А это в самом деле был он?
- Он самый.
Управляющий еще раз оборачивается и покачивает головой. Начинается концерт. Школьные товарищи останавливаются близ рядов и молча слушают музыку, слушают, как стонет и жалуется виолончель в «Ранах сердца» и «Последней весне» Грига, как словно сочувствуя ей, вступают остальные инструменты.
Медленно темнеет над городом вечернее небо. Ярче светятся в парке цветные фонарики, бросая на лица сидящих причудливые блики. Издали слушатели кажутся какими-то сказочными существами, которые собрались на таинственное празднество и движутся под звуки музыки.
– Известный эстонский деятель, – говорит вдруг Леста, указывая на веранду. – Главным образом его усилиями и заботами и выстроен этот новый «Ванемуйне». Ты, разумеется, о нем много слышал, теперь посмотри на него собственными глазами, не то получится: в Риме побывал, а папу римского так и не увидел. Если хочешь, пройдемся по веранде, там сидит и директор театра со своими приятелями и ест раков. Мне, правда, отсюда не разглядеть, чем он там занят, но я знаю, что он вечно ест раков, когда бы ты его ни увидел. Это тот самый человек, который сперва окинул взглядом эпоху древности эстонского театрального искусства, а потом чуть поразмыслил и сделал неожиданный прыжок в неизвестность, вернее – в неизвестную эпоху. Не знаю, добрался ли он и доберется ли когда-нибудь в нашем театральном искусстве до того периода, что мы зовем новым временем, но на средневековье он во всяком случае не останавливался. Вот и существует в нашем драматическом искусстве только древняя да так называемая новейшая эпоха, а средних веков и нет. Скачок был такой внезапный и неожиданный, что у многих из тех, кто прыгал вместе с ним, даже голова закружилась, и им долго еще пришлось бродить на ощупь, пока они обрели хоть какую-нибудь духовную опору. Теперь мы пытаемся пустить корни в чужую почву, так как от своего-то дома мы отошли, а останавливаться по дороге нельзя было, даже оглядываться строго запрещалось. Безусловно, придется нам еще какое-то время брести ощупью во мраке неизвестности, пока перед глазами не прояснится. Снаружи мы уже немножко подкрашены и приглажены, но внутренне не ощущаем того, что можно было бы назвать своим. Наши оригинальные пьесы так основательно кадельбургированы и блументализированы[29]
, а с молодыми драматургами поговорили так внушительно, что на нашей сцене замелькала нелепая фигура… какой-то лапотник с моноклем в глазу. Но это разговор долгий, дорогой мой Тоотс, и тебе будет скучно слушать; погляди-ка лучше на соседний столик, там сидит кучка молодых писателей, поэтов и художников, модная группировка, не признающая никаких кумиров, кроме себя самих. Они тоже начали с осуждения всего, что было создано до них, но ничего нового и лучшего взамен не придумали. Но в их среде бывают и одаренные люди, и собственным творчеством они завоевали бы большой авторитет, чем ополчаясь против других.
– Их тут довольно много, – говорит Тоотс, поглядев на молодых людей.
– Да, сравнительно много. После осеннего дождя растут грибы, а после весеннего – поэты. И сила их – в единении. Расхваливая друг друга и черня всех, кто не принадлежит к их группировке, они сами уверовали в свое избранничество. И, удивительное дело, – мне это только сейчас пришло на ум, – именно те, кто считает себя избранными, более всего непримиримы по отношению ко всем другим, за исключением того единственного, который не презирал никого. Вспомни, например, народ израильский в библии, там Иегове то и дело вкладываются в уста такие повеления: «Иди побей амалекитян, иди побей филистимлян, побей и истреби всех, кто тебе не по нраву!» Все убей да убей, порази острием меча! А разве не приличествует избраннику идти вперед, к намеченной цели? Тогда недостойные сами собой отстанут и исчезнут.
Друзья еще несколько раз прохаживаются по веранде из конца в конец, причем Тоотс уголком глаза поглядывает на выдающихся деятелей духовного центра. За некоторыми столиками оживленная беседа и звон бокалов становятся все более шумными – здесь, видимо, музыку вовсе и не слушают. Иногда из-за груды шелухи от раков чья-нибудь раскрасневшаяся физиономия поворачивается в сторону эстрады, словно спрашивая: «Когда они наконец перестанут там греметь?»