Она и своего потащит, если дадут больше отсрочки. Потому что не знает: можно не тащить. Не хочет знать, что можно обернуться. Посмотреть на небо, которое с сожалением смотрит на нас. Ему тоже больно. Оно тоже ждёт знака, что мы не хотим.
Я разгибаюсь. Аккуратно – чтобы не заметили – встаю перед женщиной. Инстинктивно развожу руки, но соседние потоки это не останавливает.
Бонг-донг.
Вверх-вниз.
Левой-правой.
Женщина возмущается больше телефона. Долго так стоять не получится.
Сбоку – за клубами тумана – тоже наш стоит. Тоже делает вид, что идёт. Немного смотрит на меня. Хочет помочь. Очень хочет помочь. Но если поможет мне – его часть очереди двинется к прессу.
Я тоже хочу.
Но нет такой силы, которая сильнее бессилия.
Это доводит до безумия. Хочется выкинуть, оторвать от себя собственную беспомощность. Любым действием. Даже бесполезным. Даже вредным.
Чувствуешь, что не можешь смириться. Чувствуешь, что должен, что обязан остановить, иначе вообще ничего не будет иметь смысла. Какой смысл жить, если всё, на что ты способен – пожертвовать собой, пожертвовать мечтами, будущим, домом, жизнью, встать перед ними, повести их в другую сторону, сделать вообще всё, лишь бы пресс не ел других – ничего не изменит. Сколько бы не сделали – этого недостаточно. Пока они идут, будет недостаточно. Всё равно ж останется человек-телефон, который убивает время на пути к смерти. И ему не важно, своей или чужой. Важно, чтобы его телефонный мир не трогали. Там же таймер, там же очки сгорят, если отвлечься.
Мы их останавливаем, и раньше останавливали: за волосы вытаскивали, вытягивали, кричали, били, запирали, умоляли, убеждали, снова вытаскивали и снова умоляли. Снова. Снова. Снова.
Тогда мы верили, что получится. Как может не получаться то, к чему так отчаянно стремишься? За что готов сражаться? Верили.
Надо всего лишь развернуться. Что может быть проще и очевиднее?
Каждый раз верим, что вот сейчас-то…
А пресс всё равно двигается.
Донг-бонг. Богн-донг.
Он не сильнее нас. А человек-телефон – сильнее. Почему же мы можем сразиться с прессом, но не можем смириться, что перед телефоном – беспомощны?
И в результате появляется женщина с ребёнком.
Это ж кто-то из нас писал инструкции, как быстрее добраться до конца очереди...
Чтобы меньше мучиться, чтобы меньше отдавать, чтобы подольше отсрочки. Чтобы нам не было гадко от того, что мы ничего не меняем. Лишь чуть тормозим то, что всё равно двигается.
Не можем смириться, сами порождаем еще больше зла и чудовищ.
Просто потому что не хотим смотреть.
Бонг-чавк.
Я падаю. Вроде и больно. Но вроде и женщина толкнула. Потащила ребёнка сквозь поток. Перед ней расступаются туман и люди. Не знаю, кто из них больше возмущается.
Надеюсь, туман. Он хотя бы не идёт к прессу сам.
Значит, чужого ребёнка взяла.
ДА НЕТ ЖЕ ЧУЖИХ ДЕТЕЙ!
Мысленно бью себя по мыслям. На это и похоже. Выбиваю из головы сказки про чужих и своих. Нет нигде чужих. Не было. Выдумали, чтобы легче было вести кого-то к прессу.
Ведь если «чужой», то можно... То ты не настолько плохой, как если бы повёл своего...
Самообман.
Можно ж вообще никого не вести.
Если отнимаешь одну жизнь ради трёх дней, отдаёшь две жизни. Своя тоже считается, даже если продолжаешь дышать.
Занимательная математика.
Как ты вообще дышишь, если мёртв уже?
А это уже занимательная биология.
Мы все произошли из цифр и клеток.
Но почему тогда эти цифры и клетки так болят? Чему в них болеть? Откуда этот ком внутри, который постоянно кричит?
Бонг-донг.
Вверх-вниз.
Топ-топ.
Человек сбоку. Стоит. Не пускает свою часть очереди. Хочет помочь. Очень хочет. Руку тянет, но отойти – значит, подвести кого-то ближе к смерти.
Далеко ж. Не мучайся, брат, я всё понимаю.
Под пальцами хрустит. Я ж упала вроде. Осколки. Похожи на застывшую воду в лужах, только острые. Отражают лицо. Всё почему-то разбитое, разделённое. И небо в них разбитое. И очередь разбитая.
К прессу зеркало несли, вот остались кусочки, наверное. Уронили или от самого пресса так далеко отлетело. В людей попало, интересно? Конечно, попало. Оно же не спрашивает, кого протыкать – не по документам и спискам оно выбирает. Осколки до сих пор лежат, а кровь вся в землю впиталась. Кто-то из нас бы сказал, что можно собрать, склеить. Многое можно склеить.
Только в этих осколках и пресс отражается. И люди-с-телефонами. Их можно склеить?
Себя склеить можно? А тех, кого к прессу вели?
Что вообще можно склеить? Оно ж не срастётся. Даже на живых людях шрамы остаются, если их разбить.
Беру осколок. Руку царапает.
Женщина впереди. Всё ещё с ребёнком.