Все началось три дня назад, утром, когда он услышал скрежет поворачиваемого в замке ключа. Кто-то собирался войти в его камеру в цокольном этаже Башни Успокоения. Старик удивился. До этого он мог неделями и месяцами не видеть людей. Скудную еду ему приносили и ставили в окошко, прорезанное в двери на уроне пола, так, что ему приходилось каждый раз наклоняться за оловянной миской. В последнее время, когда силы совсем оставили его, старику приходилось опускаться на колени, а то и вставать на четвереньки, чтобы добраться до еды. Подняться на ноги из такого положения было очень трудно. Поэтому иногда, когда старик чувствовал себя совсем без сил, он просто не прикасался к принесенной пище. Тогда тюремщик забирал нетронутую тарелку, чтобы снова поставить ту же самую еду во время следующего приема пищи. Так повторялось раз за разом, пока старик не заставлял себя взять тарелку и либо съесть, либо отважиться выбросить еду, которая к тому времени успевала испортиться.
Раз в месяц старику меняли матрас и подушку, выдавали чистое одеяло, стригли и разрешали помыться. Тогда он мог видеть людей, но им запрещалось с ним разговаривать, как и ему — с ними. Но уже само по себе человеческое общество радовало.
Но сейчас в этом скрежете он почувствовал, что что-то случилось. Дверь широко распахнулась, и в его камеру четким шагом вошли трое. Он прекрасно знал того, кто шел впереди. Это был сэр Джерольф Д’Антильи, приор Вечного Ордена в Трезеньеле. Второй, наверное, один из адъютантов, совсем мальчишка, светловолосый и голубоглазый, скромно держался за спиной приора. Третьим был впустивший их тюремщик.
— Встать! — зло окрикнул стражник заключенного.
Старик с огромным трудом поднялся и хотел было поклониться. Но попытка согнуться в поклоне снова заставила разрываться его легкие, и старик зашелся в жестоком приступе кашля. Приор брезгливо поморщился и закрылся перчаткой. Его младший спутник испуганно отступил на шаг.
Джерольф Д’Антильи дождался, пока узник прекратит кашлять и отдышится, и изящным жестом развернул свиток с подвешенной к нему печатью с гербом ордена.
— Маг Руфус Веллий, именуемый также бродячим магистром! Я здесь для того, чтобы объявить тебе волю высокопочтенного брата Гая Мессора, Великого Магистра Вечного Ордена, который снизошел до того, чтобы решить твою судьбу лично, — нараспев, торжественно произнес приор. — Итак, Руфус Веллий. Волей Вечного Ордена и особым распоряжением Великого Магистра ты приговариваешься к смертной казни через повешение. Приговор будет приведен в исполнение через пятнадцать дней, четвертого элона сего года, на Королевской площади Орбийяра. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
Четвертое элона. День Верного Тибо. Его казнь станет частью праздника. Орден придумал для Руфуса Веллия самое страшное унижение, которому только можно было подвергнуть мага — нелепо болтаться в петле перед нарядной ликующей толпой. Губы старика задрожали, но он не мог вымолвить ни слова.
— Понятна ли тебе твоя дальнейшая участь? — спросил приор. Старику показалось, что в тоне, которым он говорил, прозвучал намек на сочувствие.
— Да, сэр, — прохрипел пожилой маг. Голос его не слушался.
— Поскольку заветы Пророка велят нам проявлять милосердие к побежденным врагам нашим и облегчать приговоренным к смерти их последние дни, с тебя снимут оковы и переведут в другую камеру, на один из верхних этажей. Условия там гораздо лучше.
Позже, уже в камере на четвертом этаже Башни Успокоения, Руфус оценил иронию приора Д’Антильи. С чародея действительно сняли кандалы из одрикса, блокирующего магические способности и приносящего сильные мучения, но он уже слишком ослаб, чтобы сотворить даже самое простое заклинание магии духа, чтобы подлечить язвы от одрикса на запястьях. Новая камера действительно была намного светлее, теплее и просторнее, чем та, в которой он провел последние два года. Но пока маг поднимался на четвертый этаж, ему показалось, что легкие готовы выпрыгнуть от кашля. Да и воздух в помещении оказался настолько сухим, что кашлять хотелось постоянно. Предчувствие близкой мучительной смерти на потеху веселящейся толпе и вовсе не давало насладиться даже относительными удобствами.