Тихон Васильевич Чурилин
Весна после смерти
стихи
АВТОЛИТОГРАФИИ
Наталии Гончаровой
КНИГА ОТПЕЧАТАНА ИЗДАТЕЛЬСТВОМ «АЛЬЦИОНА»
В ТИПОГРАФИИ РУССКОГО ТОВАРИЩЕСТВА В МОСКВ,
В КОЛИЧЕСТВ ДВУХСОТ СОРОКА НУМЕРОВАННЫХ
ЭКЗЕМПЛЯРОВ, ИЗ НИХ СОРОК НЕ ДЛЯ ПРОДАЖИ.
Храня целость своей книги – не собрания стихов, а книги – я должен был снять посвящения живым: – моим друзьям, моим учителям в поэзии и знакомым моим. Да и кого может иметь из таковых очнувшийся – воскресший! – весной после смерти, возвратившийся вновь нежданно, негаданно, (нежеланно)?
Я оставляю посвящения мертвым – моей матери и двум, тоже мертвым, теперь близким мне. Оставлены также посвящения образам, символам, которые уже не личны, а, следовательно здесь возможны.
Оставшиеся в рукописях посвящения будут сохранены мною, как мемуары, летописи моего участия в жизни.
Март 1914 г.
Москва.
Не смейтесь над мертвым поэтом.
Андрей Белый.
И слышится начало песни, но напрасно,
Конца ее никто не допоет.
Лермонтов.
Здесь кто-то уходил от солнца, от тепла,
К ветвям берез, поближе к тени близкой.
По травяной тропе, примятой низко-низко,
Здесь кто-то шел. А может быть и шла.
Шла медленно, не думая, устало,
К ветвям берез – хотела видеть тень,
Хотела позабыть про раскалённый день,
И слабою рукой цветы в пути теряла.
1908. Новое Зыково.
В горнице столь милой печечкою белой,
В сумерках чуть виден кто-то за клавиром.
От углов, уж черных, и от печи белой
Веет отошедшим, да, прошедшим миром.
Старый мир струится тихо под перстами,
Старый мир являет внове прелесть звука.
Кто-то за клавиром оживил перстами
Дорогие думы Кавалера Глука.
1909. Крюково.
Васильки! – Но в плену – сердце ёкнуло.
Выкуп дан – выкуп взят, вот и около.
Город зол: к василькам небо ластится,
Ворожит дымом труб – пусть ненастится.
От вражды дымных труб скрою в горницу,
Обручу василькам грусть-затворницу.
Стены тихо тогда отодвинутся.
И поля, всё поля, в очи кинутся!
1908.
Прошла бы Троица, ушла бы невидимкой,
Да ветви вовремя поставили у входа.
Видна ли Троица под серенькою дымкой?
– Прождали б, жданную, до будущего года.
Березу в комнату теперь и я поставлю,
К столу, над милыми цветами неживыми.
Там все засохшие. Ее одну оставлю
Живой, в честь Троицы прозеленеть над ними.
1909.
Вся в черном – легкая на снеговом на белом,
Идет и черным не пугает белизны.
Идет, послушная, за тихим малым делом,
Идет, не смотрит: явно видит сны.
И тишина с ней, тихой, неотлучно
Идет и бережно отсчитывает миг.
А, рядом, тянется и тянется, докучно,
Железок звяк, ключей или вериг.
Первая.
Вся нежная, вся слабая – закутана в меха,
Закутана в огромные, смешные вороха.
И в них, уродах, лёжа, былинкою видна.
Такая неответная: как будто бы одна.
И когда веки сомкнуты, и когда взгляд открыт,
То никому не ведомо – очнулась, или спит.
Лишь видны неотлучные, и те не велики,
Дыхания неслышного туманные дымки.
1908.
Вторая.
Одна бредет. В сторонке ото всех,
Среди берез чернеется укором.
Среди берез, украдкой – (словно грех)
Чего-то ищет робким-робким взором.
Так целый день – кому наперекор? –
В саду ли, в горнице – всё в особицу
Часами долгими мытарит робкий взор,
Похожая на пойманную птицу.
1909.
Сад – белый. Был черный – только вчера в ночь побелел:
Приходил ночью белый и всё в такое, как сам, одел.