Что может быть отвратительней бессильных сомнений?
Спирит опять не уснул всю ночь. Возвратился ли он? Можно ли возвратиться? Прошло пару лет, и этот вопрос стал самым важным в жизни Спирита. Можно ли возвращаться в сны? Можно ли вызывать их по своей воле?
Ведь временами они прекращались вовсе. Наступали недели и месяцы без видений. Спирит скучал. Ждал их. Жажда снов с каждым днем становилась неодолимей. Вдруг Спирит замечал, как невыносимо однообразно, как серо всё вокруг. Однообразные утра. Школа – одно и то же, что нуденье учителей, что болтовня приятелей, правда, последних становилось всё меньше. Однообразные дни. Стены дома. Прогулки по одним и тем же местам, с теми же, кого видел в школе.
Впрочем, чаще теперь он гулял один, не там, где можно было встретить школьных товарищей.
Столкновения с ними на улице становились только помехой. Он убегал от тоски по снам. Они тянули назад. Он стремился уйти дальше, видеть места незнакомые и новые. Они хотели бродить только там, где привыкли. Он убегал от людей, что несли собой неуспокоенность, шум, суету, возбуждавшие тоску с новой силой. Они тащили его туда, где было людно, то в кинотеатры, то – от нечего делать – в какие-то магазины. Он хотел забыться, мечтать о снах, утонуть в плывущих под ногами улицах, раствориться, исчезнуть среди зданий, столбов, фонарей, открывающихся вдруг полос потемневшего неба. Не слышать и не вникать в чужую речь. Они изводили своей болтовней. Гуляя с кем-нибудь, он уже не мог избавиться от неприятной скованности, тянущего чувства в груди. Спутники так мешали ему.
Да разве с ними могло быть интересно? Они говорили опять о школе, о фильмах, повторяли кем-то выдуманную ерунду. Он ощущал себя безнадежно взрослым, хотя был не старше своих друзей. Но в видениях он так много изведал. Прожил множество разных жизней. Стал зрел, умудрён, по странному закону оставаясь мальчишкой. Телесно? Или не только?
Он и сам стал раздражать бывших приятелей. Спрашивал не о том, говорил невпопад. Невольно всякий раз выдавая свое небрежение к тому, что для них было важно. Они чаще и чаще встречали его редкие реплики поначалу непонятной для него злостью.
И Спирит блуждал по улицам один. Выискивая новые пути. Малолюдные. Неказистые. Для других. Со странной прелестью, что хотя б ненадолго заслоняла собой тоску.
Но приходилось возвращаться. В однообразные вечера. Его ругали, если задерживался, и, хотя уже влюблялся в сумерки и идущую следом ночь, не хотелось излишних нотаций. И так ждали расспросы о школе. Настойчивый интерес к нему, заставлявший быть настроже.
Он больше не любил сидеть с родителями на кухне и слушать их разговоры. Ему казалось, они говорили всегда одно и то же, как будто заводили пластинку, ругали ли начальство на работе, сетовали ли на непостижимые умом порядки, установленные в государстве рабочих и крестьян, или обсуждали знакомых. Больше всего его бесили воспоминания, то, чем они жили, едва ли не питались. И обсуждение нового снаряжения, новых маршрутов. Спирит находил это диким, невероятно глупым, целый год шить заплаты к палаткам и спальникам, готовить плоты или байдарки, чтобы плыть полтора месяца по новой реке, а потом вспоминать об этом весь следующий год. Он уже не ждал лета с нетерпением вместе с ними, уже не любил реки, ведь, когда они плыли, он должен был быть на виду целыми днями, спать буквально рядом с родителями, реагирующими на малейшее учащение его дыхания, видения всегда обрывались, даже если навещали его там. Он терпеть не мог бесконечных воспоминаний об этом. Больше не сидел с родителями на кухне.
По телевизору редко шли фильмы о приключениях, а о войне, о заводах и фабриках – внушали ему отвращение. Да и часто, если фильм ему нравился, если забывался за книгой. Вдруг всё разрушалось. От слова, от жеста. Поразивших ложью, напыщенной, жалкой по выдумке. Которой никогда не бывало в видениях.
Даже любимые, чаровавшие прежде книги, не могли уберечь от тоски. Их Мир, в котором стремился укрыться, как в крепости, был так призрачен, неотчетлив, размыт. За их строками брежилось нечто. Непередаваемое, зовущее. Но всегда удалённое, едва ощутимое, ускользающее. Уходящее и бросающее, едва разбередив надежду, во власть тоски. Книги не могли сравниться с цельностью и живой силой видений.
Тем не менее, Спирит проводил вечера за чтением. Ему было страшно отложить томик в сторону, он оттягивал этот момент, сколько было возможно. Пока родители не заставляли выключать свет. И начинались однообразные ночи.
Когда невозможно заснуть. Когда бесполезны мольбы и призывы. Когда без толку зажмуриваться, дышать быстро и глубоко, но тихо, чтобы не услышали за стеной. Стараться проделать то, что когда-то предшествовало внезапному приходу странствий. Когда остается только мучиться без сна, засыпать лишь под утро. Чтобы потом ощущать себя разбитым, измождённым и первое, что вспомнить, ещё не открыв глаза, – видений не было. А начинается опять всё с начала. Опять однообразные утра.
Чем дольше бывала разлука со снами, тем глубже в нём укреплялся страх. Их больше не будет. Они никогда не вернутся. Никогда. Он был готов отдать, что угодно, за их появленье. Начинал ненавидеть Реальность. Однообразную. Серую.
Лишь их нежданное возвращение несло его душе мир. Ненадолго. Он стал ненасытен. Как бы часто ни появлялись сны, ему было мало.
В чьей прихоти было то дарить их, то отнимать? Почему они возникали? Спирит знал только, что, по-видимому, их не было у других. Что говорить о них скорей всего не стоило.
Какая книга была первой, Джек Лондон, Конан-Дойль, Уэллс? Спирит помнит лишь свое горячечное возбуждение, помнит, что прочёл об этом в очередной долгой разлуке со снами. О том, что всё могло объяснить. Что всё объясняло. Что было разгадкой.
С тех пор искал и читал только книги, в которых о таком говорилось. С удивлением обнаруживая, в Мире, оказывается, была сторона, о которой он совершенно не ведал. Знай он это раньше, сразу бы понял в чём дело. Он жадно глотал страницу за страницей. Что бы то не было, лишь бы там говорилось о вещих снах, о видениях, о переселении душ, о странствиях души, отделённой от тела.
К его неудовольствию, литераторы не были конкретны. Наоборот, то, что ему было нужно, как нарочно, окутывалось клубами тумана. А ему было необходимо понять в точности. Ясно видеть разгадку.
Его сны – полёты души, освобожденной от тела? Образы прошлых жизней? Видение иного без расстояний и преград? Он перечитал уже всё, что мог достать, фантастику, сказки, легенды.
Помогло знакомство с троюродным братом отца. В семье он считался непутёвым. Если не опасным. Имея два университетских диплома, работал то сторожем, то сезонным строителем. Его жизнь была посвящена рискованным путешествиям, восточным единоборствам и книгам. Он знал всё о плотах, каяках и бурных реках, если бы не это, они со Спиритом, верно, никогда не увидели б друг друга.
Спирит понравился ему, что бывало не часто, и вскоре получил доступ к его собранию, обещав держать язык за зубами. Надолго окопался в его библиотеке. Родители были недовольны, они догадывались – там много запрещённых книг. Многозначительно предупреждали. Спирит не задумывался об этом. Солженицын и Троцкий его не интересовали, он откладывал их в сторону, не раскрывая.
Реинкарнация, верования древних, ясновидение, магия, энергоинформационное поле, телекинез, чем только не была заполнена бедная голова Спирита. Он усаживался за учебники английского, чтобы прочитать несколько брошюр по парапсихологии. Позднее даже дядино собрание его не удовлетворяло, он рыскал по букинистическим и крутился на толкучке в поисках дореволюционных изданий о древних религиях и оккультных науках. Всерьёз осваивал древнейшую историю, корпел над "Ведами" и "Авестой", брался за умершие языки. Штудировал малопонятные книги по физике поля, чтобы разобраться в них стал первым в школе знатоком физики, гордостью учителя.