Он упивался видениями, когда они беззаботно предавались играм, он проглатывал тома мало кому доступных и почти не понятных книг, когда они праздно шатались по улицам, он, как заводной механизм, изматывал себя беспощадными упражнениями, чтобы достичь видений, когда они проводили время в компаниях, в вечерах в полумраке и уже касались девичьих губ и колен, теперь казавшихся Спириту недоступными.
Что его ждало? Больницы, судороги, окончательная потеря Разума?
Спирит стремился вернуться в Реальный Мир.
Но ничто не могло заглушить тоску по снам. Ничто не могло сравниться с ними. Спирит, если мог, скрывал от мамы их новое появленье, теперь, чтобы не расстраивать её.
Нужно было понять, что творится с ним. Спирит брался за трактаты по психиатрии. Приходилось затратить немало времени и сил для того только, чтобы начать понимать, что же говорится в них. Спирит не отступал. Книги было трудно достать, Спирит преодолевал запрет родителей и виделся с дядей, тот, смущаясь какой-то вины перед Спиритом, вновь открывал ему своё собрание. Искал то, чего не хватало Спириту, по друзьям.
Нет, это не то, что происходит со мной. Открывал для себя Спирит. Так и есть, это то, что у меня. Ужасался он. Есть сходство, заключал он, но нельзя сказать, чтобы это было обо мне. Может быть он здоров? Аура эпилептиков, онейроид как-то не подходили для того, чтобы ими определить сны. Веками люди верили в ясновидение, в переселение душ, в полёты души, свободной от тела. Спирит опять читал манускрипты, до корки изученные им прежде. Как и прежде он не мог отнести к себе в точности их описания.
Ему было не с кем поговорить об этом. Троюродный дядя был в осаде КГБ, у него проводился обыск за обыском. Он прятал книги, прятал нунчаки – был введён запрет на каратэ, ни о чем не говорил по телефону. Носился со своей исписанной трудовой книжкой, ожидая осуждения за тунеядство, ему порой было нечего есть. Он боялся навредить Спириту и просил его не приходить. А потом, не дожидаясь того, чтоб его посадили или выслали, уехал за полярный круг. Мама и папа не могли слышать об аномальных явлениях, кто-то из профессуры научил их, что самое главное – критика к болезненным переживаниям. Спирит не должен был сомневаться в том, что видения – галлюцинация и недуг.
Ему было страшно тяжело. Он был один. Он страдал и боялся, страстно хотел вернуться в мир нормальных и реальных, но сами попытки вернуться вызывали отвращение. Когда видения охватывали его, он упивался ими, когда их не было – жил в тоске, как бы ни убеждал себя, что это хорошо.
На последних школьных экзаменах к нему были снисходительны. Выпускной он провел в обществе стеснительного зубрилы-отличника и противного ябеды-уродца. Ночью вернулся домой и лёг спать. Перед рассветом, казалось, провалился в какое-то видение, но буквально через секунды оно оборвалось. Утром поехал сдавать документы в институт, который когда-то окончил папа.
"Вы знаете", – строго говорила врач приемной комиссии, держа перед собой его медицинскую справку со штампом "состоит" в графе "Психиатр" и уже не загадочными для Спирита цифрами, – "у нас учиться очень тяжело, у нас студенты испытывают большие перегрузки. Вам стоит подумать, можно ли Вам учиться у нас". "Хорошенько подумать" — добавляла она, возвращая Спириту бумаги. Его трясло, он не смог ответить ей ничего.
"Они не имеют права не принять твои документы. Мы поедем вместе с тобой, и никто не посмеет так говорить", – со слезами кричала мама. Спирит не поднимал лица и продолжал лежать, уткнувшись головой в постель. "Пожалуйста, поедем! Мы уже обо всём договорились, мы беседовали с деканом, секретарем приемной комиссии, проректором. Тебе нужно только приехать, они не могут принять документы без тебя. Не думай, у тебя будет другой диагноз и никто не будет об этом знать, это врачебная тайна. Нужно собраться и поехать. Ты же мужчина".
Спирит практически не вставал с постели. Не мылся и не брился, его лицо, недавно узнавшее лезвие, покрылось жесткой щетиной. В больницу его повезли на такси.
Доцент с бородкой был в отпуске. Рекомендованный им не менее титулованный коллега был страшно занят и сбагрил Спирита врачу сильно пьющему и мрачному, как могильщик. Лечить следовало, по-видимому, антидепрессантами, но новый доктор всем препаратам предпочитал аминазин. Спирит впервые испытал такое. Мышцы его были скованы, он испытывал постоянную потребность двигаться, и всё было безразлично, безразлично до омерзения. Угнетала только потребность непрерывно ходить. Спирит может рассказать, как гудела труба в сортире, побуждая вставать и опять отмерять шагами коридор, какой визгливый голос был у санитарки, загонявшей в палату, как пряно пахли розы, принесённые соседу, перед Той ночью, когда он в очередной раз почувствовал, что наконец-то проваливается в тупое забытье, глубокую, бездонную пропасть.
Кто мог бы подумать, что он взлетит из неё!
Спирит был Океаном, катил свои воды к берегам материков, множеством морей пытался проникнуть в их сердцевину, мощными течениями охватывал острова. Хранил в себе мириады существ, нёс тысячи кораблей. Бесновался и утихал. То обнимался с Землёй и нежно ласкал её. То беспощадно бил её берега, сам трепеща от подземных толчков и порывистых ветров. Никогда ещё в видениях он не был таким огромным. Затем вдруг стянулся, превратился в маленький островок, посреди беспредельного морского простора. Спирит жил наперекор Океану и вместе с ним, направляя свои берега против его волн, удерживал вокруг себя ракушечьи укрепления, набирал влагу дождя и отдавал её солнцу, стремясь остаться неизменным, таким, каким был нужен всему живому, обитавшему на нём и связанному с ним каждым движением.
Могучие полуобнажённые люди, что высадились на нём, сразу его ощутили. Поклонялись ему и дрожали перед ним. Едва зайдя на его берег, просили, чтоб он принял их, дал им пищу и кров. Называли его повелителем и Богом, грозили смертью всякому, кто посмел бы обидеть его, передавали друг другу десятки табу, призванные хранить его покой.
Что могло быть всесильней этой власти?
Но вот люди сделали изображенье и назвали его – им, стали приносить ему украшения и пищу, сладкий дым сжигаемых трав, бешено танцевать вокруг, внезапно простираясь ниц.
И неожиданно он почувствовал себя тем, кем они хотели его видеть, деревянным идолом со страшно раскрашенным лицом и грубо сработанным телом. Но всё же похожим на тех, что его сотворили. Он впитывал пористыми деревянными губами кровь, которую дарили ему, Духу, властителю. Но, став таким, как они, принялся служить им, подчиняться заклинаниям стариков, приносить в их сети, тянувшуюся к нему рыбу, открывать плоды своих почв, яйца птиц, нашедших на нем приют. И, будучи Богом, он стал слугой, невозможно было не слушаться новых хозяев, что преклонялись пред ним, но знали, как им управлять. И Спирит вспомнил, как Океанской пучиной он размывал берега и создавал дуновение ветра, чтобы потом принять берега, как свои пределы и трепетать от грозных тайфунов и штормов, что носились над ним и качали его, как дитя.
Он вырвался внезапно, и сразу же в жесточайшую явь, вскочил на постели и впился руками в металлическую кромку кровати, застыв, как астматик, судорожно пытаясь отдышаться.
Темноту разрешали свет ночника и свет из коридора, отделённого прозрачной дверью. Тишина была полной, безумные, одурманенные снадобьями, даже не посапывали во сне, санитарки и медсестры тоже где-то дремали, забыв о надёжно смирённых подопечных. Форточка милостиво была приоткрыта, и к Спириту бежал свежий, густой воздух ночи.
Его грудь успокаивалась, содрогаясь реже и реже. В эти минуты Спирит познал, что ему безразлично, здоров он или болен, ждёт ли его безумие или озарение, странен ли, страшен ли он со стороны, но ему необходимы, сладостны, дороги лишь его сновидения, важно лишь проживать их снова и снова, а что будет вокруг, что будет потом – не имеет никакого значенья. Спирит был лёгким, как шар, за спиной у него наверняка были широкие крылья и он до сих пор удивлён, почему в самом деле не парил в ту ночь над койками сумасшедших, над зарешёченным зданием, над облаками Москвы, над Землёй, над Вселенной.
Его ждали затем немалые тяготы и муки. Но, всегда, очнувшись от отчаянья и страхов, он вспоминал этот сон. Вспоминал, что живет для того, чтобы видеть сны. Прошло девять лет, он выстроил свою жизнь так, чтобы всё в ней подчинилось этой цели.