– У тебя что-то стряслось? – услышала она в телефонной трубке голос Милы.
– Нет. Почти ничего. Расскажу, когда приедешь, – отвечала Аня с запинкой, рядом были мама и бабушка, Мила всё понимала. И добавила скороговоркой, – Я очень часто бываю у тебя, почти живу.
– Давай, давай, – звучавший нарочито бодро голос был полон грусти. Аня не стала спрашивать о Жолио. Бабушка махала руками, ужасаясь, что Мила потратит слишком много денег. Аня отдала трубку маме. Посмотрела за окно. В Москве была Весна. Аня знала, в Луанде сейчас осень, ей привиделось, московская весна и луандинская осень, обе полные грусти и печальных предчувствий, соприкоснулись.
Ночью она не спала. Перебрала все возможные варианты того, что могло случиться. Представила все возможные пути объяснения со Спиритом. Самый печальный оборот разговора. Не думала ли ты, что когда-нибудь это произойдёт, колола она себя. Нет, конечно, не думала. Она ни о чём не думала эти дни. Дни и ночи.
Утром осталась дома. Мама даже не пробовала возражать. Но Аня не пошла к Спириту с утра. Чувствовала, они встретятся днём на улице, как было принято, ей не хотелось начинать в его логове.
Никогда ещё перед встречей со Спиритом она так тщательно не продумывала каждую деталь одежды, никогда так не возилась с линией, подводящей веки.
Никогда так не боялась.
Это же были не слова, не мысль даже, просто неясное ощущение, которое вскоре обратилось в уверенность — Спирит выходит, сейчас идет к ней навстречу.
Конечно! Всё просто встает на свои места! Ей почудилось, померещилось.
Аня летела со всех ног. Не сразу заставила себя убавить шаг. С трудом остановилась на пустыре между далёких башен, у молодого клёна, казавшегося кустом, а не деревом. Они уже не раз встречались тут. Надо было подождать, сохраняя спокойствие, ясность мыслей, не нестись к нёму, как полоумной. Аня ходила вокруг раскидистых ветвей. На них пока не было ни одной почки. А ольха повсюду уже покрылась ажурными сережками.
Может он и не придёт сюда? Аня знала определённо, что придёт. К чему тогда было себя жалить? Он, как обычно стремится к ней, значит, всё скоро будет на своих местах.
Не ведая, какой по счету совершает круг, Аня вдруг резко обернулась назад. Они вынырнули из-за домов. Она не успела вздохнуть привольно и с радостью, как мурашки побежали по её спине.
Он двигался невероятно легко. Но, как манекен, как заведённый истукан, как сомнабулла, мумия. К Аниному горлу подкатил грозящий вот-вот разорваться комок. На его лице была маска. Из воска, из гипса, из стали, но не из человеческой кожи. Маска, так хорошо знакомая Ане. И хотя он был достаточно далеко, Аня была уверена, что не ошиблась, глаза его были закрыты. Крепко сомкнуты, чтоб их не донимал свет.
Лишь настоящий, теплый и преданный Джек, опережая Спирита, летел к ней. Радостно рычал, лизал ей руки, щеки, нос.
Аня выпрямилась, оставила гладить собаку, когда рядом вырос Спирит. Здравствуй, сказал он ей далёким, инопланетным тоном. То ли потому, что это было привычно, то ли потому, что она не могла поверить, что видит его таким, она охватила руками его шею и поцеловала в губы. Он едва ответил на её объятие. Губы его были холодными и сухими.
Они пошли вместе. Он вёл её за руку, и иногда даже, выпуская её ладонь, обнимал за талию. Они молчали или говорили о чём-то, что вовсе не было важно, и говорили не как всегда, словно поверяя друг другу самое сокровенное, а скучно, только для того, чтобы не молчать.
Это было невыносимо. Это было не нужно. Им обоим это было так несвойственно. Аня должна была это прекратить. Она должна была схватить его за руку, заглянуть ему в глаза. Сказать: ”Что случилось? Что случилось, мой милый?”. Она не могла и подумать, даже коснуться его взглядом. Увидеть его. Отрешённым от всего вокруг. Будто и не замечающим её.
Но по привычке она шагала рядом. Зачем-то рассказывала о дне рождения бабушки, об остротах дедова фронтового друга. Разве ему было интересно? Разве Аня была нужна ему? Она казалась себе только помехой, путающейся у него под ногами.
Они ни разу не коснулись того, почему не встретились два дня назад. Отчего в квартире Ани, как удар внезапного грома, прозвучали его слова.
В какой-то момент, ей поверилось, он ответил теплее. Поверилось, он возвращается из недостижимых пространств. Джек, крутившийся возле них, несчастный, словно побитый, лизал ей руки, почти говоря: ”Ну, сделай же что-нибудь. Верни его”.
Аня с надеждой взглянула на Спирита. Он был охвачен нескрываемым раздражением. Ревновал, что его собака так любит её. И вновь – как не видел Аню. Разговаривал гостем с иных планет.
Стало темнеть, они по привычке потянулись к его дому. Как будто ничего не случилось. Аня вдруг представила себя с ним чужим, холодным, отстранённым. В его мрачной берлоге. Ей стало страшно.
– Я не хочу идти к тебе сегодня, – сказала с возмущением, сказала по первому порыву, не обдумав.
“Мы просто отведём туда Джека и поедем к Миле” – вот что, во что бы то ни стало, она хотела услышать. Каким бы он не был сегодня надменным и отчуждённым, она желала, чтоб он ответил так. Ведь там, где амуры берегли прекратившие ход часы, он бы не смог быть таким. Таким он никогда там не был.
Он ответил: ”Как хочешь”.
Губы его тронула обида, что Ане было скорее приятно, но в то же время он как-то распрямился, будто обрёл облегчение, избавился от груза, и в Ане с негодованием поднялась ужаленная гордость.
– Тогда я иду домой. Я сегодня устала, – не менее надменно, чем говорил он, с вызовом бросила Аня. Гордость пылала в ней огнем. Но она ещё надеялась, что заставит его повернуть вспять.
– Как хочешь, – повторил он, как автомат. На лбу, между бровей появилась глубокая складка, его отречённость, печаль стали сильней, и Аня даже обняла б его с раскаяньем, если б он не расправил полностью плечи. Несомненно, он был внутренне рад. Сбросив ненужную ношу. Такого Анина гордость не могла снести.
– Провожать меня не надо. Пока. До свидания, Джек.
Аня провела рукой по мохнатой башке и заспешила прочь. Его слегка удивленное – “Счастливо, коль так” – ударилось ей в спину. Аня услышала, что он, непривычно шаркая подошвами, тоже ожесточённо заспешил в противоположном направлении. Гордость распрямила её позвоночник, как острую спицу, нацеленную в небо.
Но Джек бежал за ней, скулил, как щенок, пытался зубами – не больно, едва касаясь – ухватить её за руку. Это всё-таки заставило оглянуться.
Чем дальше, тем больше он горбился, ёжился, терял свою презрительную уверенность, едва не валился на землю, его фигура казалась накренённой в сгущавшихся свежих весенних сумерках. Ане стало его жаль, ей стало страшно, что они расстаются. Ей захотелось бежать назад, обнять, закричать ему прямо в лицо – “Что случилось? Что с тобой случилось?” И жарко, горячо целовать его, заставить сбросить ненавистную, мертвенную маску. Но она вспомнила, как увидела его сегодня впервые, как он шёл к ней, как манекен, таким, каким никогда больше она не ожидала найти его. Вспомнила, как презрительно шевельнулись его губы – “Как хочешь”, представила, как они ухмыльнулись – “Коль так”.
Что же её остановило, отчаянье или гордость? Может то, что Джек оставил её, оставил мгновенно, помчался к своему Хозяину.
Почему же он не преградил Ане путь? Почему не бросился передними лапами к ней на грудь, превратившись в высоченного мохнатого великана. Приказывающего возвратиться к Нему, невзирая на гордость или отчаянье. Оттого ли, что угадал — ночью не останется один, и ликовал, забыв об Ане?
Нет, тысячу раз нет! Джек знал немного слов, это были простые слова, жесты и лёгкие движения в лицах Хозяина и русоволосой девушки, ставшей ему за короткое время ничуть не менее дорогой, нередко заменяли ему то, что люди искали в словах, и, конечно, он не ведал слова “долг”, никогда не смог бы уловить его смысл. Но долг служить был для него превыше всего, он всегда безотчетно подчинялся ему, забывая о себе, потому ли, что был собакой больше, чем волком, потому ли, что одиночество и независимость волка, сплетясь с собачим долгом, приказывали ему быть даже более ревностным в служении теперь двоим людям, независимым и одиноким. Он возвращался к Хозяину потому, что чуял, если сейчас же не будет рядом, Хозяин пригнётся и распластается на чёрной, почти бестравной земле.