Но и в логове изнурительная тяжесть не ушла. Было жарко, настежь раскинутые окна не помогли, в воздухе стояла какая-то истома. Может быть, перед первой грозой?
Спирит был утомлён, раздавлен. Это состояние нередко приходило к нему теперь, тут же исчезая только при появлении Ани. Что-то нужно было делать, он ничего не мог, усталость, лень, невероятная растерянность. Стоило завалиться спать. Но хотя спать и хотелось, Спирит почему-то не мог улечься, ходил и ходил бесцельно по квартире. Уже забеспокоился Джек, без того обиженный его невниманьем после возвращенья домой. Сядь! – мысленно приказал ему Спирит – на миг холодная властность вернулась к нему – и огромный белый раб, пятясь задом, уползал на кухню. Но решимость вновь сменилась смятением. Раздеться, вымыться, забраться в кровать. Вместо этого нелепое шараханье по комнате, из угла в угол. Ну всё, хватит! Спирит хотел сорвать с себя рубашку... и бессильно опустился на пол.
Сидел, по-турецки скрестив ноги. Глаза бессмысленно блуждали по стене. Затем опрокинулись, перевернулись назад.
Жара. Изнуряющий зной. На голове сырая кожа засыхает, всё теснее обруч. Верёвка давит на руки и грудь, но не она страшна. Солнце жмёт на темя, боль спускается с темени к глазам. Глазам, обращённым на залитый светом Запад. Его посадили спиной к селению разъяренных непослушанием хозяев, лицом к бескрайней высыхающей степи, лицом туда, куда он столько раз бежал за своей утраченной свободой. Зачем?
Недалеко до зенита, несчастный строптивый раб, раб, помешанный на воле. Скоро сойдется, сползется на голове огненная шапка, разможжит макушку, прорастет в мозг и он навсегда останется, как и был давно рабом, но теперь рабом уродливым, послушным и безмозглым. Более безмозглым, чем скотина.
Смотри, смотри же, туда, на тёмные разводы горизонта над пустыней. Пока способен понять, что видишь.
Виноградные грозди. Виноград его родины. Огромные тёмные грозди свисают с неба и опускаются в степь. Между ними зелёный, сливающийся зелёный виноградных листьев, всё залито зелёным. О, бесконечное зелёное пространство над оранжевой, оранжевой пустыней.
Ужасное виденье сменилось другим. Ещё одним. Ещё. Отсроченные, запрятанные и отвергнутые сны вырвались наружу. Сколько прошло часов? Спирит был словно в лихорадке, в холод и в жар бросало застывшее тело, кипел воспаленный мозг.
Час за часом, видение за видением. Спирит чувствовал, что выдыхается. Но – нет, не довольно, горело в нём.
Испуганный Джек осмелился опять появиться и лизать ему лицо. Уходи – подумал Спирит. Властно, жестоко. Пёс уползал, дрожащий и уничтоженный. Спирит вспомнил об Ане. Не приходи сегодня! Безжалостно холодно. Нет, нет, нет, разве это его слова?
Но странная радость лилась по телу. Дорогие, милые странствия снова были с ним. Спирита унесло.
Он проснулся на полу. Вышколенный и преданный белый страж, замерев, стерёг его. Спирит почувствовал себя отдохнувшим и свежим, сладкая дрёма, лаская, покинула его.
Он приподнялся. Тёмная ночь, скоро сумерки перед утром, скоро рассвет. Его время! Спирит кинулся к креслу. Аня?
Шпоры вонзились ему в бока. Ещё быстрей? Он брыкался и хрипел, но мчался и мчался вперёд. Дорога сверкала – это гравий искрился в ночи – и, как быстрый поток, струилась между холмов. Холмы были чёрны, на них чёрный лес, в котором хохотал и безумствовал ветер. К сумасшедшему вихрю то одной, то другой стороной бросал извилистый путь, и тот, полоумный, то бил неистово Спирита в грудь, то толкал его сзади, то холодил и гладил мокрые от пота ребра. К свежему потоку поворачивал Спирит тщетно раздуваемые ноздри, гнул, клонил, выворачивал шею, чтобы хоть как-то сбить немыслимый темп. Но тот, кто был наверху, рвал удилами губы и пришпоривал, пришпоривал.
Невозможно! Никогда не приходилось скакать так. Как воск на свече, таяли его силы. Но лишь только ропот рождался в нём, тот, кто был наверху, раздавливал его в зародыше. Он был мал и слаб, но чудовищная власть была дана ему, с помощью шпор, удила и плети он делал Спирита абсолютно, беспрекословно покорным. Сейчас ему нужно было зачем-то лететь над кремнистой речкой дороги всё быстрее и дальше. И он погонял, погонял ещё.
Шпоры и плеть, шпоры и плеть. В отчаяньи Спирит выбрасывал вперед свои ноги, по гравию барабанила дробь его копыт, и в такт ей беспомощно отвечало сердце. Биение его переходило в какой-то беспорядочный трепет, и порой вдруг оно сжималось, стянутое судорожно сходящимися лёгкими. Ужас сковывал его. Спирит чувствовал ясно, отчетливо, неумолимо, чувствовал, что погибнет. Остановиться, хотя бы замедлить бег! Тот, наверху, упрямо загонял его. Спириту было не выбраться. И, когда хватало воздуха, он исступленно, отчаянно ржал, мольбу его ветер разносил по ночи. Но она не трогала холодного губителя. Замирая от ужаса, Спирит несся вскачь навстречу своей смерти.
Уже вовсю правило бал солнце. Какой-то холодок ещё оставался в спине. Он пробежал по позвоночнику в последний раз, когда Спирит запахнул плотные шторы.
Следовало заняться гимнастикой, постанывали мышцы. Аня? Вчерашнее обращение к ней неприятно поражало. Она сейчас была в институте, мысли её метались, как растерянные птички. Что случилось? Сегодня вечером она должна была быть у бабушки. Что волноваться, они увидятся завтра. Расстояния вновь мешали ей слышать Спирита? Или она не могла этого и раньше, так и не сумела научиться?
У Спирита ныли мышцы, он устал. Он займётся собой и завалится спать, остальное сейчас нужно отбросить. Джек смотрел вопросительно и моляще. Ему нечего было делать здесь, давно пора было быть в лесу.
Гимнастика и сон принесли облегчение. Спирит прокемарил до самого вечера. Прогулка без Ани отдавала незавершённостью. О чём она думала? Почему-то Спирит не мог ощутить её. Улицы без Ани были скучными, Джек бестолковым и надоедливым. Но зато всё бурлило внутри в предвкушении предрассветного сеанса. Путник, после долгой разлуки вернувшийся на родину. В конце концов, ничего не произошло, следующим вечером они будут вместе. Он же не собирался отказаться от снов окончательно, не говорил ей такого. Он полюбит день, но к чему отрекаться от ночи?
Утро опять было отдано странствиям. Втайне изголодавшаяся по ним душа Спирита, казалось, насыщалась. Но всё время, предстоящее свиданию, мучила удивительная раздвоенность. Аню хотелось видеть страстно. Прижимать её к себе, обонять её запах, сливать её губы со своими, долго, ненасытно говорить с ней. Рассказать о возвращении к видениям, о сидевшей, оказывается, внутри и вдруг прорвавшейся тоске по снам. Загладить ужасные слова, лучше даже обмануть, убедить, что ей почудилось, ведь она сама желала бы в этом увериться. Нет, нужно было молить прощения за эти слова, она должна была простить, должна была понять, это вырвалось само собой, будто не им было брошено в пространство. Меж ними не должно быть неправды.
Но удивительным образом через эти мысли, нет, нет да и выбивалась какая-то тягучая лень, неохота менять вдруг пришедший назад старый размеренный ритм, неприятность любых объяснений, страх, – да! – навязчивые опасения за ранние сумеречные часы. Это исподволь росло, охватывало Спирита, стало совсем невыносимо, когда пора было выходить. Не идти или как-нибудь избежать встречи? Он не хочет видеть Аню?! Не хочет соли её губ, трепета тела, неотрывного взгляда, раз и навсегда поражённого, потрясенного, захваченного им, Спиритом?
Спирит спускался в лифте, в голове его была полная сумятица. Едва дверцы разъехались, Джек бросился вон, чтобы трусить туда-сюда, напряженно обнюхивать углы. Ему было легко бежать впереди.