Процессия двинулась по улице Вога́т к мечети квартала Джанозахо́н. Отец был коммунист — и вдруг мечеть? Но другой траурной церемонии, вместо отпевания по-старинному, у нас тогда еще не знали. Хотя уже знали, что надо заменять старое чем-то новым. Или пока хотя бы добавлять новое, что в этот день, на удивление многим, и было сделано: устроили траурный митинг на берегу ручья, в центре города. Людей было много. Выделялась колонна одинаково одетых школьников. А за ней выстроилась шеренга милиционеров с винтовками через плечо.
Траурные церемонии в мечети все мы, мальчишки, видели не раз. А вот такое, как сейчас, я наблюдал впервые.
У ручья стоял красивый дом. С балкона этого дома и говорились траурные речи. Оттуда, вероятно, был хорошо виден мой отец, лежавший на грузовике с откинутыми бортами. Покойный мог чувствовать себя вполне умиротворенным, потому что о нем говорили с балкона хорошие, ласковые и уважительные слова, то и дело показывая на отца рукой или кивком головы.
Какой-то худощавый русский мужчина с густыми светлыми бровями часто упоминал в речи имя моего отца, жестикулировал, раскачивался взад-вперед. Я следил за его бровями: они то медленно опускались, и тогда веки смыкались, то вдруг брови взлетали вверх и сверкали голубые глаза оратора. Слов я не понимал, но видел, что дядя Мирджалал согласно кивает и кивает головой и без конца вытирает слезу — значит, слова были подходящие.
После того как выступило несколько человек, люди спустились с балкона, стали позади грузовика. И тут грянула музыка. Такого у нас тоже не бывало.
Многолюдная процессия снова двинулась, но теперь уже прямо на кладбище, за холм Тал. Шла и колонна школьников, шли и милиционеры с винтовками через плечо.
…После предания земле тела моего отца над могилой поднялся алый флаг на древке. А вкруг нее натянули на высоких кольях кумачовое полотнище с арабскими письменами.
На другой день рано утром, еще до восхода солнца, на кладбище отправились женщины, которым вчера не дано было участвовать в похоронах. Мать разбудила меня. Сонный и вялый, поплелся я вслед за женщинами. Притихшие и безмолвные, шли они по улице Вогат, миновали мечеть и завернули за холм Тал по его склону. Я еще издали увидел очертания могилы моего отца, силуэт полотнища и флага. И обрадованно объявил женщинам:
— Видите флаг? Мой папа там лежит!
Все промолчали. Лица женщин были серьезны, задумчивы и утомлены. Легко ступая по тонкому слою утреннего свежего снега, все приблизились к могиле. Бабушка упала на нее навзничь и, падая, зацепила головой полотнище. Один из четырех кольев, на которых оно крепилось, свалился.
Близкая подруга моей бабушки, ее названая сестра тетушка Бибиойша́, подобрала кумач с земли, свернула и отложила в сторону.
Женщины, окружив могилу отца, плакали, разговаривали с ним, как с живым: «Обрел ты для себя новое жилище, покинув своих родных. Как же ты устроился тут? Встань на минутку, приласкай своих деток, приласкай сирот…» А бабушка видела отца живым, себя же считала мертвой: «Зачем ты, живой, ушел под землю? — обращалась она к могильному холму. — Не тебе ведь тут лежать надо, а мне. Пусти меня на свое место, горемычную!»
Женщины силком оттащили бабушку от могилы. Поставили на место упавшую жердь и хотели было снова повесить полотнище с письменами, как тетушка Бибиойша запротестовала:
— Не дам! А то кто-нибудь осквернит могилу. Случается, даже вскрывают могилы, чтобы саван с покойника снять. А такая ткань разве уцелеет? Да тут ни палок, ни материи не останется. Очерствел народ!
Она решительно свернула ткань, сунула ее за пазуху и пробормотала:
— Уж лучше сиротам бедного Амонбоя одеяло из этого сшить.
И правда, скоро в нашем доме появилось кумачовое одеяло, на лицевой стороне которого можно было различить беловатые следы арабских письмен, имя нашего отца.
Бабушка бережно хранила это одеяло вместе с вещами моего отца, держала на почетном месте на сундуке.
…Таким я помню день, когда унесли из дому молодое, крепкое, красивое тело моего отца и предали его земле. Никакой другой день из первых шести лет моей жизни не врезался мне в память, как этот.
МОЯ БАБУШКА
Отца не стало, но долго еще все в нашем доме напоминало о нем. В правом углу комнаты, где обмывали его тело, день и ночь горел масляный светильник. Каждую пятницу приходили вечером муллы, читали нараспев Коран, взывая к духу усопшего, получали вознаграждение и удалялись.
Бабушка почти каждый день голосила, вспоминая о моем отце. Ведь ей он был сын. Наши родные, а также близкие друзья бабушки часто приходили погоревать вместе с ней.