— Тебя в жизни еще и муравей не успел пощекотать, поэтому и горя не знаешь. Муженек твой при тебе, о горсти муки заботиться не надо, ты одета-обута, душа твоя безмятежна, так откуда же тебе знать, что такое горе горькое?! Вот и сидела бы себе дома, помалкивала. А то видишь, полезла в чужие дела, взялась учить меня разговаривать с людьми!
Эти слова бабушка выкрикивала у открытой двери, чтобы их могла услышать сестрица Умри. Но та не отзывалась, не показывала носа, и бабушка из-за этого совсем пригорюнилась. Она села на сундук и тихо запричитала:
— Не будь я такой обездоленной — не ушел бы безвозвратно сын мой единственный, подобие легендарного Рустама[19], мастер — золотые руки, не уснул бы вечным сном в сырой земле, покинув жену-красавицу да двух сыночков-цветиков. Не будь я несчастной, не попрекали бы меня все, кому не лень.
Вздохнув, она продолжала еще тише, надрывающим мне душу шепотом:
— Если бы ты сейчас вошел в дверь, Амон-богатырь мой, отрада души моей, разве упала бы хоть одна слезинка из моих глаз?! Не дал бы ты ей упасть! Потому что сумел бы исполнить сыновний долг перед матерью и отцовский — перед своими золотыми детками. Да кто бы тогда посмел повысить голос на меня, вдову горемычную?
— Бабушка, перестань плакать… — просил я. — Слезами моего папу не вернешь!
Я сам едва сдерживался, чтобы не зареветь. Раньше я как-то мало вникал в смысл бабушкиных причитаний, а теперь, когда не стало слышно в доме и маминого голоса, я всем сердцем понимал, как тяжело моей бабушке.
Она послушалась меня, осушила глаза краем широкого рукава, взяла с кипы одеял уже простеганный халат и принялась пришивать к нему тесьму. Я помогал — переплетал пальцами петли разноцветных нитей, разводил их в стороны.
Вдруг с соседской крыши меня окликнули. Это был голос Рахи́ма. Я вспомнил, что мы собирались играть в войну. Без меня не начнут, это я знаю. Не выйду — появятся у порога, увидят меня за таким постыдным занятием. Но и бабушку сейчас нельзя оставлять одну… Как же быть?
Я придумал! Вынесу мальчишкам ружье, пусть начинают. А я присоединюсь к игре потом. У всех мальчишек ружья были самодельные: кое-как обструганная палка, а вместо ремня — бечевка. И только у меня да у Мухта́ра ружья были как настоящие, с металлическим сверкающим стволом и гладким прикладом. Как у милиционеров, не отличишь. Мне мое игрушечное ружье купила бабушка, и я его берег. А сейчас вынесу мальчишкам, не пожалею…
— Я на минутку! — попросился я, складывая на палас пряди тесьмы.
— Не смей! Знаю я твою минутку…
Я заупрямился, выскочил в прихожую и схватил с полки свое ружьецо. Выбежать во двор мне не удалось, меня настигла бабушка. Она вырвала у меня из рук мою игрушку, размахнулась… Я увернулся и прыгнул через порог на террасу. Бабушка трахнула ружьем о порог так, что приклад разлетелся в щепки, одна из них, отскочив, чуть не впилась мне в шею.
…Теперь все на свете было мне безразлично. Я опустился на пол террасы, глаза мои были полны слез. Если бы сейчас бабушка наклонилась ко мне, пожалела меня, взялась утешать обещанием купить новую винтовку, я бы, наверное, и к этому отнесся безразлично. Вот если бы моя мама тут оказалась в эту минуту…
Но бабушка и не думала подойти ко мне. Что-то проворчав, она вернулась в комнату. А мама… Маму я больше в этом дворе не увижу. Никому нет дела до меня. Никому я не нужен. Я сидел на полу и плакал неслышными слезами, и мне было все равно, видит ли это кто из мальчишек или нет.
В эту минуту хлопнула калитка и раздались чьи-то шаги. Я поднял голову. Это шла к нам тетя Муниса́, мать моего друга Исмаила. Из всех наших родственниц я любил ее особенно.
— Да буду я жертвой за тебя, вставай-ка! — ласково обратилась она ко мне. — Ну-ну, не распускай нюни, ты ведь уже не маленький. Твоя тетушка за тобой пришла, а ты не рад? Вставай, пойдем к нам.
Она подхватила меня под мышки, приподняла, прижала мою голову к своей груди. На меня пахнуло материнским теплом.
Похоже, тетя Муниса уже знала откуда-то, что я тут сижу горюю. Но кто мог ей об этом сказать?
Я огляделся и увидел, как на дальней крыше мелькнула голова Исмаила. Вот кто позаботился обо мне, не иначе. О Исмаил, Исмаил, мой лучший друг!
В доме у тети Мунисы я отогрелся душой. Накормив и приголубив меня, тетушка ласково и серьезно наставляла:
— Ты на бабушку не очень обижайся… Ведь ты один у нее и остался, Раджаббойджа́н!
Тетя рассказывала мне, как сложилась судьба бабушки: