— И она была когда-то молода, красива, да горемычная ей доля досталась… Грубым, бессердечным человеком оказался ее муж — твой дед. Твоему отцу еще не было и четырех годочков, как твой дед привел в дом вторую жену, оскорбил нашу Мухаррам. Но ты знаешь свою бабушку! Она уже смолоду не позволяла топтать свое достоинство. И она порвала с мужем, посвятила свою молодость единственному сыночку, растила его. Чтобы он был сыт и здоров, ткала карбо́с[20], шила ватные халаты, пекла лепешки для продажи… Чем только не занималась! Вертелась как белка в колесе, зато вырастила такого сына, поставила его на ноги. Жить бы и радоваться, да бог прибрал Амонджана… Не сломило это бабушку, сильная она духом. Всю любовь на вас перенесла, на двух своих внучат, все приговаривала: «Лишилась большой лепешки, зато приобрела две лепешечки». Это она о тебе и твоем братике так…
Я не раз слышал грустную историю моей бабушки и раньше. Ведь женщины как соберутся вместе, так и нет конца рассказам друг о друге. Бабушка тоже рассказывала о себе, о своей прежней жизни. Так что ничего нового я от тети Мунисы не услышал, но сегодня история жизни моей бабушки запала мне в сердце. Я уже и сердиться не мог, хотя ружья мне было очень жаль.
Подумать только, какое горе она пережила из-за моего черствого дедушки, а все равно доброты не потеряла. Женщины вспоминают, удивляются, что она не питала злобы к той, которая заняла ее место, к своей сопернице — кундо́ш. Даже называла ее детей «сынками», а те тоже обращались к ней по-родственному: «бува́» — «матушка». Когда бабушке передали, что кундош умерла от воспаления, думаете, это вызвало у бабушки радость? Как бы не так.
— Бог покарал ту, которая сделала вас несчастной, заняв ваше место, — сказала передавшая.
— Не говорите так, — ответила бабушка, покачав скорбно головой. — Я знаю, не по своей прихоти и воле стала она моей кундош. Не было за ней вины…
Конечно, случались у бабушки в ее вдовьей жизни и радости; она часто вспоминает, например, как ездила на родину мужа своей подруги Бибиойши, в киргизский город Ош: садилась в поезд, спала на полке, видела невиданное, совершила в Оше паломничество к паланкину пророка Сулеймана.
И сын был у бабушки, свет ее очей, мой отец! Но и горя сколько было. Было и есть.
Права тетушка, нельзя мне обижаться на бабушку, даже если она иногда и погорячится. Но неужто и маму мою тетя Муниса взялась бы выгораживать?
Тетушка словно угадала мою мысль и произнесла раздумчиво:
— Не ожесточай свое сердце против матери, Раджаббой… Ее уход — новая боль для твоей бабушки, горе для тебя. Но мать свою ни в чем не вини.
…Я вернулся домой, увидел седую голову, склоненную над шитьем. Молча подобрал я нити тесьмы, надел петли на пальцы.
Бабушка подняла голову. Взгляды наши встретились. «Горько мне, что я тебя обидела», — прочел я в глазах моей бабушки.
Спустя еще месяц мы узнали, что мою мать выдали замуж. Она вошла в новую семью неподалеку от нас. Тот дом можно было разглядеть с крыши высокого дома дяди Бозора, куда мы без конца лазали играть. Но я старался никогда не смотреть в сторону нового дома моей матери.
Бабушка спокойно выслушала новость и отозвалась:
— Да пошлет ей бог счастье.
Прошло какое-то время, и мать пожаловала к нам в дом! Словно в гости. С гостинцами для меня и бабушки. Она пробыла у нас с самого утра и до вечера. Мне не хотелось видеться с ней, и я скоротал день на стороне: сначала побыл у Исмаила, потом гостил у Мухтара.
Бабушка вечером торжественно нарядила меня в красивую тюбетейку, принесенную матерью.
— Не буду носить, — твердо сказал я и снял обнову.
— Ведь ее руки твоей матери расцветили… Ты же помнишь, какая она мастерица… — пробовала уговаривать меня бабушка.
— Нравится — носи сама, — прервал я ее.
Мать стала часто бывать у нас, а я по-прежнему избегал ее. Бабушка же не скрывала своей радости, когда видела мою маму, встречала ее всегда ласково, разговаривала с ней по душам.
Почему бабушка ведет себя так — этого мне было тогда не понять.
ПИОНЕРСКИЙ ГОРН
Взорвав вечернюю тишину, с крыши дома Ульмаса донесся до всех дворов квартала истошный женский вопль. Он сопровождался мерным звоном металла, глухим и тревожным.
— Ё оллах! О боже! Ё оллах! — кричала женщина, взывая к богу, а металл мрачно вызванивал: данг-дунг… данг-дунг… данг-дунг…
Я испуганно вскочил с постели. Бабушка, быстро поднявшись от очага, вышла во двор. Приставив ладонь ко лбу, она всмотрелась в небо и произнесла тревожно: