Вздохнув, она продолжала еще тише, надрывающим мне душу шепотом:
— Если бы ты сейчас вошел в дверь, Амон-богатырь мой, отрада души моей, разве упала бы хоть одна слезинка из моих глаз?! Не дал бы ты ей упасть! Потому что сумел бы исполнить сыновний долг перед матерью и отцовский — перед своими золотыми детками. Да кто бы тогда посмел повысить голос на меня, вдову горемычную?
— Бабушка, перестань плакать… — просил я. — Слезами моего папу не вернешь!
Я сам едва сдерживался, чтобы не зареветь. Раньше я как-то мало вникал в смысл бабушкиных причитаний, а теперь, когда не стало слышно в доме и маминого голоса, я всем сердцем понимал, как тяжело моей бабушке.
Она послушалась меня, осушила глаза краем широкого рукава, взяла с кипы одеял уже простеганный халат и принялась пришивать к нему тесьму. Я помогал — переплетал пальцами петли разноцветных нитей, разводил их в стороны.
Вдруг с соседской крыши меня окликнули. Это был голос Рахи́ма. Я вспомнил, что мы собирались играть в войну. Без меня не начнут, это я знаю. Не выйду — появятся у порога, увидят меня за таким постыдным занятием. Но и бабушку сейчас нельзя оставлять одну… Как же быть?
Я придумал! Вынесу мальчишкам ружье, пусть начинают. А я присоединюсь к игре потом. У всех мальчишек ружья были самодельные: кое-как обструганная палка, а вместо ремня — бечевка. И только у меня да у Мухта́ра ружья были как настоящие, с металлическим сверкающим стволом и гладким прикладом. Как у милиционеров, не отличишь. Мне мое игрушечное ружье купила бабушка, и я его берег. А сейчас вынесу мальчишкам, не пожалею…
— Я на минутку! — попросился я, складывая на палас пряди тесьмы.
— Не смей! Знаю я твою минутку…
Я заупрямился, выскочил в прихожую и схватил с полки свое ружьецо. Выбежать во двор мне не удалось, меня настигла бабушка. Она вырвала у меня из рук мою игрушку, размахнулась… Я увернулся и прыгнул через порог на террасу. Бабушка трахнула ружьем о порог так, что приклад разлетелся в щепки, одна из них, отскочив, чуть не впилась мне в шею.
…Теперь все на свете было мне безразлично. Я опустился на пол террасы, глаза мои были полны слез. Если бы сейчас бабушка наклонилась ко мне, пожалела меня, взялась утешать обещанием купить новую винтовку, я бы, наверное, и к этому отнесся безразлично. Вот если бы моя мама тут оказалась в эту минуту…
Но бабушка и не думала подойти ко мне. Что-то проворчав, она вернулась в комнату. А мама… Маму я больше в этом дворе не увижу. Никому нет дела до меня. Никому я не нужен. Я сидел на полу и плакал неслышными слезами, и мне было все равно, видит ли это кто из мальчишек или нет.
В эту минуту хлопнула калитка и раздались чьи-то шаги. Я поднял голову. Это шла к нам тетя Муниса́, мать моего друга Исмаила. Из всех наших родственниц я любил ее особенно.
— Да буду я жертвой за тебя, вставай-ка! — ласково обратилась она ко мне. — Ну-ну, не распускай нюни, ты ведь уже не маленький. Твоя тетушка за тобой пришла, а ты не рад? Вставай, пойдем к нам.
Она подхватила меня под мышки, приподняла, прижала мою голову к своей груди. На меня пахнуло материнским теплом.
Похоже, тетя Муниса уже знала откуда-то, что я тут сижу горюю. Но кто мог ей об этом сказать?
Я огляделся и увидел, как на дальней крыше мелькнула голова Исмаила. Вот кто позаботился обо мне, не иначе. О Исмаил, Исмаил, мой лучший друг!
В доме у тети Мунисы я отогрелся душой. Накормив и приголубив меня, тетушка ласково и серьезно наставляла:
— Ты на бабушку не очень обижайся… Ведь ты один у нее и остался, Раджаббойджа́н!
Тетя рассказывала мне, как сложилась судьба бабушки:
— И она была когда-то молода, красива, да горемычная ей доля досталась… Грубым, бессердечным человеком оказался ее муж — твой дед. Твоему отцу еще не было и четырех годочков, как твой дед привел в дом вторую жену, оскорбил нашу Мухаррам. Но ты знаешь свою бабушку! Она уже смолоду не позволяла топтать свое достоинство. И она порвала с мужем, посвятила свою молодость единственному сыночку, растила его. Чтобы он был сыт и здоров, ткала карбо́с[20], шила ватные халаты, пекла лепешки для продажи… Чем только не занималась! Вертелась как белка в колесе, зато вырастила такого сына, поставила его на ноги. Жить бы и радоваться, да бог прибрал Амонджана… Не сломило это бабушку, сильная она духом. Всю любовь на вас перенесла, на двух своих внучат, все приговаривала: «Лишилась большой лепешки, зато приобрела две лепешечки». Это она о тебе и твоем братике так…
Я не раз слышал грустную историю моей бабушки и раньше. Ведь женщины как соберутся вместе, так и нет конца рассказам друг о друге. Бабушка тоже рассказывала о себе, о своей прежней жизни. Так что ничего нового я от тети Мунисы не услышал, но сегодня история жизни моей бабушки запала мне в сердце. Я уже и сердиться не мог, хотя ружья мне было очень жаль.
Подумать только, какое горе она пережила из-за моего черствого дедушки, а все равно доброты не потеряла. Женщины вспоминают, удивляются, что она не питала злобы к той, которая заняла ее место, к своей сопернице — кундо́ш. Даже называла ее детей «сынками», а те тоже обращались к ней по-родственному: «бува́» — «матушка». Когда бабушке передали, что кундош умерла от воспаления, думаете, это вызвало у бабушки радость? Как бы не так.
— Бог покарал ту, которая сделала вас несчастной, заняв ваше место, — сказала передавшая.
— Не говорите так, — ответила бабушка, покачав скорбно головой. — Я знаю, не по своей прихоти и воле стала она моей кундош. Не было за ней вины…
Конечно, случались у бабушки в ее вдовьей жизни и радости; она часто вспоминает, например, как ездила на родину мужа своей подруги Бибиойши, в киргизский город Ош: садилась в поезд, спала на полке, видела невиданное, совершила в Оше паломничество к паланкину пророка Сулеймана.
И сын был у бабушки, свет ее очей, мой отец! Но и горя сколько было. Было и есть.
Права тетушка, нельзя мне обижаться на бабушку, даже если она иногда и погорячится. Но неужто и маму мою тетя Муниса взялась бы выгораживать?
Тетушка словно угадала мою мысль и произнесла раздумчиво:
— Не ожесточай свое сердце против матери, Раджаббой… Ее уход — новая боль для твоей бабушки, горе для тебя. Но мать свою ни в чем не вини.
…Я вернулся домой, увидел седую голову, склоненную над шитьем. Молча подобрал я нити тесьмы, надел петли на пальцы.
Бабушка подняла голову. Взгляды наши встретились. «Горько мне, что я тебя обидела», — прочел я в глазах моей бабушки.
Спустя еще месяц мы узнали, что мою мать выдали замуж. Она вошла в новую семью неподалеку от нас. Тот дом можно было разглядеть с крыши высокого дома дяди Бозора, куда мы без конца лазали играть. Но я старался никогда не смотреть в сторону нового дома моей матери.
Бабушка спокойно выслушала новость и отозвалась:
— Да пошлет ей бог счастье.
Прошло какое-то время, и мать пожаловала к нам в дом! Словно в гости. С гостинцами для меня и бабушки. Она пробыла у нас с самого утра и до вечера. Мне не хотелось видеться с ней, и я скоротал день на стороне: сначала побыл у Исмаила, потом гостил у Мухтара.
Бабушка вечером торжественно нарядила меня в красивую тюбетейку, принесенную матерью.
— Не буду носить, — твердо сказал я и снял обнову.
— Ведь ее руки твоей матери расцветили… Ты же помнишь, какая она мастерица… — пробовала уговаривать меня бабушка.
— Нравится — носи сама, — прервал я ее.
Мать стала часто бывать у нас, а я по-прежнему избегал ее. Бабушка же не скрывала своей радости, когда видела мою маму, встречала ее всегда ласково, разговаривала с ней по душам.