Первое, самое первое… Когда же и рождается что-то новое, как не весной? Первая травинка… Первый цветок…
Те годы, о которых я рассказываю, были весной новой жизни. Нам впервые открылось чудо электрической лампочки. Мы увидели первый в своей жизни кинофильм. Толпы горожан смотрели, как шагает пионерский отряд. Первые шаги пионерии…
Словом, каждый день случалось что-то, о чем люди говорили: «впервые».
Так сказали и о нескольких девочках; о девочке с красивым, непривычным для наших мест именем Мусаввада́ — тоже. Они стали учиться с нами. И это стало событием — девочки в школе!
Мусаввада была аккуратненькая черноглазая школьница, одетая точно так, как одевались русские дети: кофточка, юбка, туфли. Нам сказали, что она дочь писателя Бахридди́на Азизи́, который до переезда к нам жил в Самарканде.
Вы сейчас поймете, каким важным событием мы посчитали поступление в нашу школу еще одной девочки: на первое же занятие мы привели Мусавваду в школу из ее дома всем пионерским отрядом! Шли строем, шагали под звуки горна и дробь барабана. И во главе колонны — Мусаввада!
Прохожие останавливались, удивленно смотрели на наш отряд, переспрашивали друг у друга, почему с мальчишками шагает девочка. Марширующие пионеры — это уже стало в Ура-Тюбе привычным, но чтобы с ними девочка, да еще во главе колонны… Такое впервые!
Театр тоже был новым для города делом. Впрочем, что я говорю. Никакой не театр, а просто первая постановка силами художественной самодеятельности нашей школы.
«Залом» был наш обширный школьный двор. Народу собралось столько, что многим пришлось взбираться на забор или устраиваться на подоконниках школьного здания.
Сценой служил помост, сооруженный из досок. Из синей ткани сделали на сцене подобие стен. Расстелили кошму, расставили табуретки, стол, сундук и прочую домашнюю утварь. Получилась настоящая комната, как в любом доме города. Прямо хоть живи в ней.
И спектакль изображал подлинную жизнь. Каждый из зрителей мог бы сказать, глядя на происходящее на сцене: «Так оно и бывает, во многих семьях сейчас такие споры-раздоры случаются! Верно подметили артисты…»
Тема спектакля была для того времени одна из самых острых и актуальных: раскрепощение женщин. На сцену вышла встревоженная хозяйка дома. Она в волнении заговорила сама с собой о том, что по тогдашним понятиям считалось бедой и несчастьем семьи: дочь Офтобо́й с утра вышла из дому и вот уже который час ее все нет. Это ли не позор — девица на выданье ходит одна где-то по улицам! Начнутся пересуды, пойдет о девушке плохая молва. «Что скажет отец, когда вернется домой? — волнуется женщина. — Как я ему объясню, где его дочь? Ведь он меня прибьет…»
И правда, бородатый мужчина в чалме появился на сцене с воплем: «Где моя дочь? Отвечай, негодная!»
Когда всмотрелся в бородатого, меня начал разбирать смех. Да ведь это же наш учитель, который никогда чалму не носит, бороды у него и в помине нет!
Однако постепенно спектакль захватил меня, и я даже забыл, что на сцене наш учитель. Бородач лез к жене с кулаками. Зрителям было жалко ее. Все ждали, что же будет, когда появится дочь, виновница скандала.
Сначала появился сын. В юноше с богатой шевелюрой и в европейском костюме я сразу же узнал нашего пионервожатого Маджида. Неужели он тоже окажется злым человеком? Мне это было бы неприятно.
Нет, он вступился за мать! Он смело взялся втолковывать отцу, что сестра учится в техникуме, она не может сидеть взаперти. Что тут сделалось с бородачом! Он с бранью набросился на сына, позволившего сестре пойти учиться без разрешения отца. Бородатый заявил, что он немедленно выдаст свою дочь, такую срамницу, замуж за сына ишана.
Показали нам, зрителям, отца этого жениха. Важный и пузатый ишан не вызвал у нас симпатии. Не понравилось никому и то, как заискивает отец девушки перед ним.
Пожалуй, весь зал был на стороне брата девушки. Этот парень, которого играл наш пионервожатый, восстал против сватовства. Он дерзко вмешался в разговор своего отца с гостем и заклеймил ишана как паразита, врага трудового декханства, недруга школ и образования, а также женского раскрепощения. Парень призвал всех зрителей не доверять ишанам и муллам, потому что они всегда заботятся лишь о своем благе и бесстыдно вытягивают из народа соки. Школьный двор одобрительно зашумел. А были тут не только ученики и учителя, но и множество жителей кварталов Вогат и Мулчар, приглашенных школой на спектакль.
Новая волна интереса к спектаклю поднялась, когда на сцену вышла Офтобой, стройная и загорелая, в шелковом платье, бархатном камзоле-безрукавке поверх него. Она сказала, обращаясь к ишану, что время баев и мулл прошло, настало время свободы, равноправия, науки, знаний. «Убирайтесь с этим вашим сватовством, — звонко заявила она ишану, — я никогда не выйду за вашего сына-лежебоку!»
Затем Офтобой обернулась к зрителям:
— Товарищи, помните, что женщины и девушки тоже люди! Они тоже должны учиться, стать грамотными. Да здравствует свобода женщин! Долой паранджу!
Под конец девушка запела так, что было слышно в самых дальних уголках двора:
Удивительно горячо воспринимали зрители наивный, но искренний спектакль. Одни бурно аплодировали, другие в задумчивости сидели притихшие.
Я тоже задумался. У меня не было сестры, за которую требовалось воевать с самодурами, я думал о судьбе девочек нашего квартала. Почему не принято отдавать их в школу? Ведь даже женщины стали учиться, ходят в ликбез. Между тем в нашей школе, где шесть классов, учатся всего три девочки: две малышки в первом классе и Мусаввада с нами, в третьем.
Но ничего. Щедрое лето ведь начинается с весенней травинки. Все-таки первые три девочки — уже с нами. И я вспомнил поговорку, которую любит повторять мой дядя Устокурбан: «Благодатный год по весне виден!»
ОЧАХУРДИ ЖДЕТ СТАРЬЕВЩИКА
Другой такой убогой кибитки — глинобитной лачуги, — как эта, не было во всем нашем квартале. Жила тут одинокая старуха, которую и стар и мал называли Очахурди́. Это не имя. Это, если перевести с нашего диалекта, означает «младшая бабушка», младшая оча́. По имени старуху никто и не называл.
Да и кто стал бы задумываться над тем, каково настоящее имя убогой Очахурди! Щупленькая, иссохшая, совершенно седая, в ветхой одежде, она незаметной мышкой жила в своей жалкой лачуге на задворках квартала. Единственной ее радостью было посещать мою бабушку. А появление в нашем квартале старьевщика становилось для Очахурди каждый раз событием. Иных радостей и событий в ее жизни, наверное, никогда и не было, в этом мы, мальчишки, могли поклясться.
В теплые дни Очахурди обычно сидела у порога своей лачуги на обрывке кошмы и без конца перебирала, перекладывала с места на место какую-то ветошь, тряпье. Рядом всегда лежала торбочка с сухарями. Очахурди то и дело запускала туда костлявую руку, извлекала крохотный кусочек высохшего хлеба и долго смаковала его беззубым ртом, макая в воду.
В ненастье ей не сиделось дома, она шла к нам. Такая бедная, а никогда не являлась с пустыми руками! Обязательно несет что-нибудь в широком рукаве своего латаного-перелатаного платья: или лепешку, или пару щепоток чая, а то даже горсть грецких орехов либо миндаля.
Бабушка всякий раз ругала ее за это: