Посиневшие губы малыша дрожали. Он глотнул воздух широко открытым, ртом, закашлялся — и тогда у него изо рта полилась вода. Долговязый мужчина засмеялся. Я сердито посмотрел на него и только теперь сообразил: да это же дядя Фази́л, его дети Усма́н и Шуку́р всегда играют в нашей компании!
— Спасибо вам… — поблагодарил я его.
Дядя Фазил ничего мне не сказал, а хлопнул Шакира большой ладонью по спине, спросил с улыбкой:
— Нахлебался?
Шакир отрицательно мотнул головой и съежился.
— Видишь, как его трясет… — обратился ко мне дядя Фазил. — Беги с ним скорее домой, пусть ваша бабушка переоденет его в сухое. Погода осенняя, свежо. Как бы не простудился…
Взяв братишку за руку, я побежал, но за старыми ивами остановился и еще раз глянул на Хавзи Морон. Как мирно выглядит теперь его гладь, как спокойно отражаются в воде стволы, ветви и зеленая листва. Четкий квадрат хауза (каждая сторона — метров восемь) словно зеркало. Стены и дно водоема гладко облицованы. На дне разноцветные камешки. Это для красоты. Ведь сквозь толщу прозрачной воды видна даже песчинка.
Не так и глубок хауз, в рост человека. Наверное, потому и не спешили мужчины нырять за моим братишкой, вряд ли бы он утонул на такой небольшой глубине. И все же мне до сих пор не по себе от пережитого страха, я спешу скорее домой, к бабушке.
В нашем городе много кварталов, которые имеют «свои» водоемы. За иными кварталами даже закрепились названия хаузов: так и говорят — квартал Хауза Санги́на, квартал Хауза Иша́нов…
Наш водоем — Хавзи Морон, — как и некоторые другие, наполнен родниковой водой, струящейся из-под земли. Переливаясь через край хауза, вода стекает в бетонный желобок и образует ручеек, который бежит через дворы нашего и других кварталов, полнится струями родников Хосабо́фа, Охуно́на, Рустамбе́ка. В районе садов, раскинувшихся от холмов Тала до селений Баро́за, это уже не ручеек, а мощный поток! Пышностью своей и сочностью плодов наши сады обязаны живительной родниковой влаге; часть ее дает им и Хавзи Морон.
Жители нашего квартала всегда пили и пьют воду из этого хауза. С утра до вечера кипит она в самоварах нашей чайханы. Вкусная, чистая, прозрачная, как стеклышко, вода! Кто поверит, что в ней водились змеи? Но наверное так и было, потому что Хавзи Морон означает «Водоем Змей». Куда же девались пресмыкающиеся? «Покинули хауз по велению пророка Али́», — любили утверждать верующие, а кое-кто из них вместо пророка называл некоего иша́на[3] — ясновидца, умевшего заклинать змей молитвами.
Что касается моего дедушки Ташпулата, то он не любил такие россказни. У него была своя легенда про Хавзи Морон, больше похожая на правду и не связанная ни со змеями, ни с пророками.
Где-то высоко в горах есть озеро Искандерку́ль. Его вода достигает подземными путями многих мест, в том числе и Хавзи Морона, со дна которого и бьет ключом. Люди могут верить в это и не верить, говорил дедушка, но в подтверждение рассказывал свою легенду.
Однажды какой-то старик, направлявшийся в мечеть на молитву, остановился у Хавзи Морона полюбоваться его кристальной водой. И вдруг увидел на дне красивый посох. Откуда бы ему здесь появиться? «Бог послал», — решил старик, достал находку со дна водоема и с тех пор не расставался с ней.
Как-то ему встретился странник, который долго разглядывал палку в руках старика и вдруг заявил: «Это мой посох! Где вы его взяли?»
Старик ответил. Странник удивился: «Я уронил этот посох в озеро Искандеркуль, и он там затонул. Как же он мог очутиться в вашем хаузе?» Старик задумался и рассудил так: «Не иначе, озерная вода пронесла его под землей. Но чтобы думать так, я хотел бы знать, что странник не ошибается. Его ли этот посох в самом деле?»
Человек, назвавший себя владельцем посоха, легко подтвердил свое право. «Внутри посоха десять золотых монет!» — сказал он старику и открутил верхнюю половинку посоха. Действительно, оттуда высыпались монеты червонного золота!
…Я обнимаю братика за трясущиеся от озноба плечи и ускоряю шаг. Но как же я приведу его такого к бабушке? Она ведь умрет от горя, расплачется. Нет, лучше мы пойдем пока не к себе домой, не к бабушке, а к нашей матери. Мать обсушит, обогреет Шакира, после этого можно будет и домой отправиться. Да, так и надо поступить, чтобы не огорчать бабушку. Но до чего же не хочется идти в дом матери. Она после смерти нашего отца вышла замуж, пробыв положенное по нашим обычаям время в трауре и вдовстве. Бабушка и другие родственники ее не порицают, она ничего недостойного не сделала. Так считают все. Но мне все равно тяжело видеть мать. Я с ней в ее новый дом, конечно, не пошел, остался с бабушкой — матерью моего покойного отца.
Шакира, своего младшего ребенка, мать забрала поначалу с собой, но сейчас он опять живет с нами, в нашем отчем доме. Потом опять уйдет к матери. Там надоест — опять к нам.
Он думает, что мы идем сейчас к себе, к нашей бабушке, как и посоветовал нам дядя Фазил. А когда заметил, что мы миновали наш переулок, не свернули в него, Шакир спохватился, попятился и упрямо заявил:
— Не хочу к маме! Пойдем домой, к бабушке!
— Бабушка увидит тебя такого — испугается…
— Почему испугается? Я же не умер!
Он уже знает, что самое страшное — если кто-то умер. Знает по бабушке. Он видел, что с ней делалось, когда умер наш отец — ее единственный сын. «Лишилась я хлеба, остались мне взамен две маленькие лепешечки. Их лишусь — и сама жизнь моя угаснет!» — вот так она изливала душу родным и близким, оплакивая отца. «Хлеб», большая лепешка, — это наш отец, а «лепешечки» — мы с Шакиром. Стоит кому-то из нас двоих хотя бы занозить ногу, как у бабушки почти траур. А если она узнает, что Шакир чуть не утонул?! Нет, сейчас ему дорожка — только в дом матери. Я не позволю этому глупышу упрямиться. А сам я к матери не зайду. Так будет вернее всего.
Вот и двор матери, знакомые одностворчатые воротца с навесом. Вместо ручки — свисающий отрезок тяжелой цепи.
Тут, у ворот, мне пришлось с братишкой повозиться, потому что он не хотел войти во двор без меня. Но я быстро втолкнул упрямца, потянул на себя створку ворот и стал крепко держать ее за цепочку. Шакир вопил, рвал на себя створку. Но куда ему против меня.
Я прислушивался — дома ли мать? Раздался ее голос. «Наконец-то…» — облегченно вздохнул я, услышав, что встревоженная мать спешит к воротам.
— Э, да ты промок до нитки! — вскрикнула мама, а Шакир перестал вопить и жалобно захныкал. — Что с тобой случилось, сынок? Ну, скорее в дом! А руки как ледышки…
Сейчас мать выглянет… Надо уходить! Я потихоньку отпустил цепочку, чтобы она не громыхнула, на цыпочках отошел от ворот и помчался прочь, оглядываясь, не бежит ли за мной братишка, не вырвался ли он от матери.
ОТЕЦ
Я плохо помню своего отца. Зато запечатлелись рассказы о нем наших родных и его друзей. По этим рассказам получается, что был он редкостно хорошим человеком, окруженным всеобщим уважением. Во всяком случае, плохого я о нем не слышал никогда. Скорее всего, это потому, что у нас, как и у других народов, держатся правила: говорить о покойном только хорошее или ничего.
Одним нравилось в моем отце одно, другим другое. Племянник моей бабушки ака[4] Асрор больше всего ценил вот что:
— Амонбо́й чем был хорош? Он раньше многих других понял суть новой власти! А суть нашей советской жизни в том, что человеку труда не дадут пропасть, только трудись честно, не для себя одного, но для всех! Припомните-ка, сколь мудро вразумлял Амонбой дядюшку Ташпулата. И вразумил ведь!
Эту историю я знал не только от ака Асрора. Дядюшка Ташпулат держал постоялый двор. Впрочем, кому он был и дядюшка, а мне — дедушка, отец моего отца. Так вот, настал день, когда помещение постоялого двора перешло, как и полагается по новым советским законам, к государству.