Мы вспоминали с нашей учительницей этот эпизод несколько месяцев спустя, когда стали свободнее объясняться. «Это ведь был слепой дождь! — смеялась она. — Так по-русски. А вы мне толковали о волчице… Как же мне было понять?»
С пользой провели мы свой урок в горах. Теперь мне кажется, что именно там наша Александра Дмитриевна открыла для себя какой-то секрет методики обучения: знание учителем родного языка воспитанников помогает скорее донести до них русский язык. Опора на элементы какого-то сходства языков делает путь к знанию короче.
…Слепой дождик отбарабанил свое по дощатому охотничьему навесу, под которым мы сгрудились, и исчез так же быстро, как появился. Но воздух стал промозглым. Продрогнув, мы жмемся друг к другу. Ака Джурабой готовит машину в обратный путь.
Я, еще не окрепший после болезни, дрожу как осиновый лист. Учительница заставляет меня притиснуться к ней, укрывает мои плечи полой своего жакета. Уютно мне у мягкого теплого бока нашей наставницы, я благодарен ей за материнскую заботу и шепчу:
— Испасиба…
СЫН ГОСУДАРСТВА
До чего же хорошо мне было в школе! К сожалению, счастье мое продолжалось недолго. Я снова слег. Не знаю, почему так случилось. Скорее всего потому, что я поспешил встать с постели, не окрепнув как следует. Были, наверное, и другие причины. Одна из них заключалась в том, что сил у меня еще было мало, а я все же взялся сразу слишком усердно помогать бабушке в саду. Не меньше уставал я от дороги до школы и обратно — путь от нашего сада не близкий.
Добавьте ко всему этому и то, что в нашей семье не очень-то удавалось придерживаться такого непривычного в те времена понятия, как режим питания. Для выздоравливающего это важно, но могла ли моя бабушка строго придерживаться каких-то правил? Она изо всех сил старалась кормить меня посытнее да пожирнее, но желудок мой ведь привык за время болезни бездельничать.
…И вот опять три недели недомогания. Пропущены занятия в школе.
Меня снова потянуло на зеленую лужайку, под кружевную тень ив. Медленно спустился я на дрожащих от слабости ногах с пригорка, растянулся на траве и сквозь листву устремил взгляд в чистое голубое небо. Ничего у меня не болело, на душе было от этого благостно. Величайшее богатство — здоровье! Недаром люди, сев вокруг дастархана, прежде всего взаимно желают друг другу быть здоровыми, почитая это основой душевного покоя, мира и благосостояния в доме.
Со стороны нашего домика донесся звонкий голос Мухтара, искавшего меня. Это сын моего дяди Устокурба́на, которого я очень люблю и слушаюсь.
Мухтар бежит ко мне с маленьким Али, они на ходу предлагают мне затеять игру в охотников. Можно ли играть сегодня как-нибудь по-иному, если у Мухтара есть такой великолепный пистолетик, стреляющий крошечными пульками, — подарок отца.
Из-за деревьев появляется с бабушкой и сам дядя Устокурбан. Он пришел навестить меня.
Мы, мальчишки, затеваем шумную игру. Бабушка то и дело покрикивает, чтобы я старался поменьше бегать, а то закружится голова, усаживается с дядей Устокурбаном — своим младшим братом — и ведет с ним какой-то долгий серьезный разговор. О чем они там так сосредоточенно толкуют? — поглядываю я в их сторону, не догадываясь, что там сейчас решается моя дальнейшая судьба…
После того как мы все дружно отобедали, Мухтар предлагает мне и Али снова идти играть. Бабушка им разрешает, а мне говорит многозначительно:
— Ты пока посиди с нами. У твоего дяди к тебе дело…
Дядюшка Устокурбан начинает издалека, мне и не сообразить, о каком деле будет речь.
— Отец твой был добрый человек и прекрасный мастер, — говорит дядя проникновенно, поглаживая рукав своего халата. — Люди всегда желали носить сапоги, сшитые Амонбоем, твоя бабушка может тебе это подтвердить — верно ведь, сестра? Самые завзятые франты заказывали обувь только ему. Мастеровой человек, как и дехканин, зарабатывает свой хлеб честным трудом, окружен уважением. Знаю это по себе. Сапожное дело — профессия почетная, заработок дает. В наше, советское время мастеровым людям стало трудиться куда веселее. Ты поглядел бы, племянник, как дружно мы работаем в артели, созданной твоим отцом Амонбоем.
Я все еще не понимаю, к чему клонит дядюшка Устокурбан. Он делает паузу и произносит неожиданное:
— Мы тут посоветовались с бабушкой и решили так: если хочешь — обучайся отцовскому ремеслу. Всякий, кто продолжает дело своего отца, бывает счастлив!
— Если унаследуешь отцовское мастерство, душа твоего отца тоже порадуется, — подхватывает бабушка.
Я молчу, ошарашенный этим разговором, пытаюсь сообразить, как же будет с моими занятиями в школе? Когда и как я успею учиться сапожному ремеслу?
— Месяцев пять-шесть тебе придется, конечно, походить в учениках сапожника… — доносится до моего слуха голос дяди Устокурбана, что-то говорит и бабушка.
Теперь понятно. Со школой надо прощаться… Горько делается у меня на сердце, но думаю я в эту минуту прежде всего о бабушке, а не о себе — так уж привык. Бабушке тяжело, она истратила за время моей болезни все свои маленькие сбережения. Как свести концы с концами? Наверное, об этом она и советовалась со своим братом. Дядюшка Устокурбан и придумал свое: отдать меня в подмастерья. А что могу придумать я, чтобы помочь бабушке? Что-нибудь иное? Конечно, нет.
Размышляю я о своей судьбе, о школе, которую приходится оставить, быть может, навсегда. Дядюшка Устокурбан словно бы угадывает мою мысль и говорит утешительно:
— Понимаю, племянник, в наше время самое умное — учиться наукам. Однако рассуди еще вот что. Грамотой ты уже владеешь, читать-писать умеешь. Отец твой очень уж грамотным не был…
— Грамотным не был, а стал председателем артели! — вставляет бабушка.
Дядя Устокурбан, утвердительно кивнув, продолжает свою мысль:
— Да, мальчик, все дело в самом человеке: если он разумен, ему будет все удаваться. Если ты нравом и умом пошел в отца, хороший из тебя получится сапожный мастер, поверь мне!
Бабушка и дядя, наверное, полагали, что им придется долго уговаривать меня, потому что они знали, с каким увлечением учусь я в школе.
Нет, незачем меня уговаривать. Я и так вижу, что другого выхода у нас нет. Сама жизнь решила за меня. «Старшие правы: разве плохо продолжать то, чем занимался так успешно мой отец?» — утешаю я себя и твердо говорю дяде Устокурбану:
— Завтра я приду в мастерскую, стану подмастерьем!
Располагалась артель в центре города. Небольшой дом стоял на берегу ручья в квартале Чармгари́. Одна комната была довольно просторная, такая, что в ней разместились человек двадцать мастеров, хоть и в тесноте. Перед каждым стоял на полу чурбан — рабочий «стол», как бы верстак. На нем чего только нет — железный выщербленный пест, на который насаживают ботинок или сапог, чтобы подбить подметки; большие и малые шилья, ножи с косыми лезвиями и рукоятками, обмотанными лоснящейся кожей; гвоздики в коробочках из-под ваксы… К вкусному запаху кожи и дегтя примешивался горьковатый запах табака.
Дядя мой сидел отдельно, в маленькой светлой комнатке, примыкающей к мастерской.
Сразу видно, что у дяди особая работа. Перед ним тоже стоит невысокий чурбан, но такой толстый, в два обхвата, что поверхность его действительно просторна, как стол. В отличие от рабочих мест других мастеров перед дядей нет ни железной лапки, ни молотков, ни шильев. Ни единого гвоздика да и вообще ничего железного, если не считать двух-трех ножей, больше похожих на широкие долота с косо срезанными лезвиями. Это ножи для раскроя. Вон лекала — выкройки из толстого картона.
Дядя кладет перед собой кожу в несколько слоев, на них выкройку. И обводит эту выкройку острым, как бритва, лезвием ножа, рассекая кипу кож. Вот и получились будущие голенища. Сразу столько заготовок!