Наталья Львовна пришла к себе домой возмущенная этим Жемариным, мысли которого витают где-то около церквей седьмого века и колонн, вытесанных из цельных камней, может быть, две тысячи лет тому назад, где-нибудь в Синопе. Она даже и Пелагее, подававшей на стол к обеду, сказала с сердцем:
- Какие еще люди есть, прямо удивительно! Идет война, убивают стольких людей, все уничтожают, понимаете? - все дочиста, а они, Жемарины какие-то, приезжие из Москвы, скорбят о чем же, скажи пожалуйста? О том, что у нас в городе не генуэзцы какие-то!
- Шпиены, значит? - догадливо заметила Пелагея.
- Не шпионы, а сумасшедшие! Не иначе, как в сумасшедшем доме в Москве сидел, а по случаю войны выпустили.
- Значит, из богатых: откупился, вот и выпустили, - догадалась Пелагея, гремя тарелками.
Не было никакой надобности, по мнению Натальи Львовны, так греметь тарелками, но Пелагея, видимо, считала это совершенно необходимым, и тарелки у нее всегда гремели.
Разговор об искусствоведе из Москвы на этом и кончился, но на другой же день и тоже на набережной он встретился Наталье Львовне снова и, держа на отлет шляпу в левой руке, сказал восторженно:
- А в Петрограде - читали? - что-то вроде беспорядков!
Наталья Львовна не успела еще узнать об этом, и он продолжал:
- Усмирят, конечно, в этом не может быть сомнения, - там большой гарнизон и полки гвардейские... Но все-таки, - как вам это понравится?
- Что же собственно там происходит?
- Рабочие бросили работу и вышли на улицу... Точнее, на улицы, так как рабочих много в Петрограде...
- Забастовка?
- Да, разумеется, а как же еще можно это понять? Только ведь заводы казенные, военные, - забастовка во время войны... Это как называется?
У Жемарина был даже несколько испуганный вид, и, чтобы успокоить самого себя, он добавил:
- Усмирят, конечно, однако чего будет стоит даже час такой забастовки в военное время, а не то чтобы целый день: ведь снаряды фронту нужны как хлеб, а их, значит, вовремя не доставят, - вот чем это угрожает. У нас забастовка рабочих, а этим воспользуется противник и нападет. Наконец, это плохо подействует и на солдат на фронте, а?
- Что же все-таки за беспорядки?
- Будто в продуктовых магазинах и в булочных бьют витрины, грабят и тут же едят...
- Значит, голод выгнал их на улицы?
- Это заранее обдуманный был, конечно, шаг, поверьте! - И Жемарин приложил руку к сердцу. - Голода, конечно, нет, а только приказано им было кричать: "Хлеба! Хлеба!" - вот и кричали.
- Кто мог им приказать это? - удивилась Наталья Львовна.
- Да ведь план беспорядков разрабатывался опытными в этом деле людьми. По-нашему с вами "беспорядки", а по-ихнему - "старый порядок".
- По "нашему с вами", вы говорите? - вдруг спросила Наталья Львовна. Нет, я думаю, что если люди громят булочные и тут же едят булки, то это значит, что они голодны, сытые не станут есть лишнего для их желудков! Кроме того, я вчера читала в газетах, что там на иных заводах нет каменного угля, а как же можно работать на заводе, если нет каменного угля? А уголь там откуда, не знаете?
- Из Донецкого бассейна, конечно.
- Вот видите! Оттуда его надо привезти в Петроград по железным дорогам, а для паровозов тоже надобен уголь!
- А как же иначе! - согласился он.
- А те, кому уголь приходится добывать, убиваются на фронте. Спрашивается: откуда же возьмется уголь?
- Введено военное положение, - сказал Жемарин вместо ответа.
- Может быть, кричали и чтобы переговоры о мире начать? - спросила Наталья Львовна.
- Ну уж, это ведь дело правительства, а не...
- А не тех, кого убивают? Так вы хотите сказать? У меня отец убит на войне. И мать моя умерла недавно!.. А муж, может быть, тоже убит, только до меня это пока еще не дошло, так как не офицер он, а то, что называется "нижний чин"!
Все это Наталья Львовна выговорила без передышки и пошла, едва кивнув головой Жемарину. Она пошла к газетному киоску и, не отходя от него, пробежала две столичные газеты и розовый листок телеграмм.
- Усмирят или нет? - спросила она газетчика, и тот поглядел на нее исподлобья, погладил лохматые рыжие с проседью усы и ответил с большой серьезностью:
- Их как мурашей там!
- Кого "их"? - не поняла Наталья Львовна.
- Рабочего сословия - вот кого!.. Как мурашей, говорю! А нешто мурашей всех передавишь?
- Так что, вы думаете, победят рабочие?
Газетчик присмотрелся к ней, хотя почти каждый день ее видел, и ответил многозначительно:
- Всего можно сказать по настоящему времени.
И Наталья Львовна отошла от него почему-то радостно встревоженная.
- Ну, в Петрограде что-то такое затеялось! - обратилась она к Пелагее прямо с прихода.
- Заверюха, что ль? - насторожилась Пелагея.
- Какая "заварюха"?
- А вот какая в японскую войну была?
- Заварюха так заварюха... Однако там войска много... Посмотрим, как дальше пойдет эта заварюха. Завтра не прозевай, телеграмму купи. Или лучше я сама пойду: я сказала газетчику, чтобы для меня одну спрятал, никому другому не продавал. Авось не забудет.
В газетах, которые купила и принесла домой Наталья Львовна, о "заварюхе" ничего не говорилось, но никогда с таким вниманием не читала она газет, стараясь выяснить, что могло привести к "беспорядкам", начавшимся неожиданно. Она чувствовала, что в жизнь ее, как и всех кругом, вошло вдруг что-то очень большое, чего задавить, усмирить, уничтожить нельзя, и с вечера долго не могла заснуть.
И это не война где-то там, в Галиции, или в каких-то Августовских лесах, или в болотах Восточной Пруссии, - это - в своей столице, которую совсем недавно, в силу ярко вспыхнувшего патриотизма, назвали наконец по-русски Петро-град, а то двести лет с лишком называлась она то Санкт-Питербурх, то Санкт-Петербург, то короче - Петербург. Теперь в этом русском уже городе заговорили наконец по-русски: "Хлеба!.. Хлеба!.. Хлеба!.." Во множестве вышли с фабрик женщины, которым нечего есть самим, у которых голодают дети. Как же воевать дальше, если нечего есть даже в столице? И почему об этом не подумали раньше, когда начинали войну, что солдаты не пашут, не сеют, а только едят готовое, и кто же теперь пашет и сеет и убирает хлеб по деревням? Старики, женщины, ребята? Прежде они помогали, но "кормильцами" семей их никто не называл, кормильцы эти теперь там, на фронте, где и ее муж, полковой каптенармус Федор Макухин, хотя и старший унтер-офицер, с тремя басонами на погонах, но все же "нижний чин", которому говорят "ты" все офицеры.
- Ну что? Усмирили? - спросила Наталья Львовна газетчика, когда утром брала из его рук оставленный для нее листок телеграмм.
- Ку-у-д-а! - сказал газетчик сияя и махнул рукой.
- Ну вот!.. То-то... Это хорошо! - вырвалось у Натальи Львовны.
- Чего лучше! - в тон ей отозвался газетчик. Тут он поглядел кругом, понизил голос почти до шепота и добавил: - Прекращение войны может быть из-за этого дела, - вот что!
И потом с каждым днем все веселее становился этот суровый с виду, как школьный сторож, газетчик, а третьего марта он уже по-приятельски подмигнул ей, когда подошла она за телеграммой, и сказал громко:
- Отрекся - заставили! Сняли с престола!
- Ура! - вскрикнула неожиданно для себя самой Наталья Львовна.
- Ура-а! - крикнул и газетчик. Потом он снял левой рукой картуз, а правую протянул ей: - С чем вас и поздравляю!
Весь этот день был праздником для Натальи Львовны, притом таким, какими бывают праздничные дни только в детстве. Удивило ее и то, что так же приподнято чувствовали себя и другие; однако были и недовольные. Об одном таком рассказал ей почтальон Пантелеймон Дрок. Этот красноглазый, но дюжий крепыш, лет под пятьдесят, был вообще разговорчив, когда приносил ей почту, но в этот день, принеся газету и письмо от Федора, он был особенно многословен и громкоголос:
- Вот случай какой со мной вышел на почте, прямо мне даже самому удивительно, до чего это я осмелел! Приходит к нам на почту письмо заказное сдавать советник действительный статский Аверьянов, - хотя в отставке уж теперь считается, ну все равно форму свою носит.