- Зря, Иван Алексеич! Зрящая потеря времени! Нечего тут полиции делать. И нет теперь никакой полиции.
И как бы даже усмешка почудилась Ване в его словах.
Он тут же надел шляпу и плащ с блестящей застежкой в виде львиной головы, запер свою дверь и вышел на улицу, где и встретилась ему смертельно бледная молодая женщина, красивое лицо которой показалось ему почему-то знакомым.
3
Когда Ваня подвозил к своему дому Наталью Львовну, он увидел дурачка Епимахова, стоявшего точно на часах перед своею входною дверью; как только извозчик остановился перед домом, дурачок юркнул в дверь. Ваня провел Наталью Львовну узким коридорчиком на крутую лестницу, а дверь на эту лестницу закрыл на задвижку. Теперь ему было не до жильцов: он вел к себе натурщицу для русалки. А так как его все-таки беспокоило, не толста ли эта натурщица, то первое, что он сказал ей, когда ввел ее к себе, было коротенькое:
- Раздевайтесь! - И он сам помог ей снять шубку.
Живя два с половиной года в доме мужа, Наталья Львовна не успела располнеть, а два лишних платья, напяленные ею на себя при отъезде, она сняла сама, так как они очень ее стесняли, тогда Ваня восхищенно пробасил:
- Вот повезло мне! Вот так повезло!.. Все равно, как Сурикову, когда он своего "Меншикова в Березове" писал!.. Меншиков-то задуман как и надо, а где же для него натура? Ходит Суриков по питерским улицам, - во все глаза смотрит... И вдруг - вот он идет, великан - на голову выше всех, кто по Невскому проспекту движется, и подбородок бритый и с хороший кулак величиной, и усы подрезанные и с небольшим задором, как у Петра Великого, и в шляпе с короткими полями, одним словом лучшего желать нельзя, - есть натура! Повезло!.. Идет Суриков за великаном этим следом, спешит, упыхался... Тот, наконец, подошел к одному дому и на лестницу, - Суриков за ним! Тот на третий этаж, - Суриков не отстает... Тот перед дверью остановился, ключ из кармана вытащил, - Суриков ждет... Тот в дверь свою входит, - Суриков за ним... Тут его натура и сказала: "Ах ты, мерзавец, такой сякой! Давно я вижу, что ты за мной следишь! Да, думаю, не настолько же ты, ворище, нахален, чтобы ко мне залезть!" А Суриков, он росту невысокого, - открылся, конечно: "Я, - говорит, - совсем и не ворище, а известный художник Суриков! Картину "Казнь стрельцов", небось, видели? Моя ведь картина!" Одним словом, спас себя от увечья, а Меншикова с этой самой натуры написал. Оказался великан этот всего-навсего учитель истории.
Наталья Львовна теперь не была уже такой бледной, как при встрече с Ваней; она порозовела, большие красивые глаза ее блестели по-девичьи, и Ваня с самым искренним увлечением подвел ее к занавесу, который писал, и сказал торжественно:
- Вот, видите? "Русалка на ветвях сидит..." Здесь именно вы и будете сидеть. Именно вы!.. А то, знаете ли, один здешний художник написал для занавеса театрального такую русалку, что один из купцов здешних очень метко сказал о ней: "Грузоподъемная милочка!" Я того занавеса не видел, правда, но представляю ясно... Что же это за русалка, ежели она "грузоподъемная"?
- Я очень рада, что могу быть вам полезна, - сказала Наталья Львовна.
- Что? Рада?.. Хочется плавать на ветвях? - обрадовался Ваня. - Но ведь вы куда-то шли...
- Нет, я никуда не шла, - твердо ответила она.
- Так что можно, значит, не вот теперь, с приходу, начать вас писать? не скрывая этого, восхитился Ваня своей удаче.
- Разумеется, можно и завтра, - сказала Наталья Львовна, потом, прикачнув головой, добавила: - Можно и послезавтра.
Глядя на нее восторженно-выразительно, Ваня положил обе руки на ее покатые хрупкие плечи, она же продолжала с виду спокойно:
- Завтра мне надо будет получить полторы тысячи здесь в банке, - этого нам хватит пока, на первое время... А там подумаем, как нам устроиться дальше.
- Что же это, позвольте? - ошеломленно забормотал Ваня. - Значит, мне повезло гораздо больше, чем Сурикову? А муж ваш? - вспомнил он вдруг. - Он что же, - убит, как Дивеев?
- Да, он убит... для меня убит... Хотя для себя и жив... Он стал мне невыносимо ненавистен.
Говоря это, Наталья Львовна не выбирала слов: они появлялись сами.
- А если бы я не встретился вам на улице? - невольно вырвалось у Вани.
- То я нашла бы вас завтра сама, - объяснила ему она. - Это ничего не значит, что вы не думали обо мне... Зато я все последнее время думала о вас... Я чувствовала, что очень побледнела, когда вас увидела, но это я от радости, а не от испуга...
- От радости? - повторил Ваня, слегка пожимая пальцами ее плечо.
- Да, от радости, что вы идете и таким широким шагом, а не то, чтобы вас возили на тележке, - вот почему!
- Меня? На тележке? Почему?
- Потому, что от вашего отца слышала я там, у себя, что вы тяжело ранены... Вот мне и представилось: а вдруг в обе ноги!
- И вдруг их у меня отрезали? Вот так воображение! - И Ваня привлек было ее к себе, но тут же отодвинул:
- Вы, значит, знакомы с моим отцом? Вот это для меня неожиданно!
Когда Наталья Львовна рассказала, как она познакомилась с Алексеем Фомичом, Ваня усадил ее на свой единственный диван и сел рядом, наклонив голову к ее голове.
Завечерело, и стало быстро темнеть, как это обычно бывает ранней весною в Крыму.
Вечернему часу положено быть тихим, но снизу донеслось до Натальи Львовны пение, причем голос был простуженный, старческий и с большой хрипотой, но слова выговаривались отчетливо:
...Бра-ни-ится мут-тер, пла-чет шве-стер,
А фатер выдрать о-бе-ща-ал...
Но я надул своих родных
И вы-пил за здо-ровье их.
Крам-бом-бом-бом-були,
Крам-бом-були!
- Опять этот мерзавец распелся! - горестно сказал Ваня, поднимаясь, чтобы спуститься вниз, но Наталья Львовна удержала его, спросив:
- Кто же это?
- Жилец у меня тут завелся, черт бы его взял! Без меня, когда я был на фронте... Ничего мне не платит да еще и мебель мою продает...
- Даже мебель продает?.. Значит, ему не на что жить... Он одинокий?
- Жену и даже сына имеет... Идиота... Вы его видели, когда мы подъехали.
- Да, кто-то стоял около дверей, - потом исчез... Всех, значит, трое... Это, конечно, хуже, чем если бы их было только двое: муж и жена, рассудительно проговорила она.
- А почему все-таки хуже? - не понял Ваня.
- Ведь они для себя готовили что-то, - в коридорчике кухней пахло, когда я вошла.
- Жена этого петуха, конечно, готовит что-то, - буркнул Ваня.
- Могли бы готовить и на нас двоих... Вы где обедаете?
- Я?.. Где придется... Когда у отца, когда в ресторане...
- Ну вот... А можно сделать так, что обед каждый день будет дома... Представьте, что мы наняли бы кухарку. Ей комнату дать надо? Вот ей комната в нижнем этаже, рядом с кухней. Муж кухарки - придаток нежелательный, конечно, да ведь время теперь какое! Он вроде как бы сторожем мог быть дома... А идиот - это, разумеется, совершенно уж ни к чему.
- Вот! Вот именно! Революция - это очень хорошо, а скажите, пожалуйста, как быть с идиотами? - Их никакая революция не переделает, и умными они не станут!
И Ваня поднялся, чтобы закрыть ставни и зажечь огарок свечи.
4
На другой день утром получать в банке деньги по чеку, данному ей Федором Макухиным, Наталья Львовна пошла вместе с Ваней Сыромолотовым.
Этот день здесь, в большом все-таки городе, был куда более пронизан весной, чем день вчерашний. Он весь сиял до ощутимой боли в глазах; он был подмывающе легок сам по себе и делал почти совершенно невесомым тело. Наталье Львовне казалось, что она и не шла, а хотя и тихо - что вполне согласно было с торжественностью этого дня, - но как бы проплыла над тротуаром, не касаясь его. Так было с нею только в счастливом девичьем сне, когда она летела над сонной землею, стоя прямо и изумляя этой своей способностью всех кругом.
Счастливый девичий сон ее повторился теперь наяву, и она даже подносила иногда руку к глазам, не для того, чтобы защитить их от слишком яркого солнца, а для того, чтобы еще и еще раз убедить себя, что она не спит и что рядом с нею, слабой и такой легкой, что может сидеть на дубовых ветках, как пушкинская сказочная русалка, рядом с нею мощный молодой художник, пусть хищно укушенный войною, но вырвавшийся из ее зубов и оставшийся тем же, чем и был, - талантливым и сильным.