- Значит, теперь же должны готовиться? Понимаю... Но почему же нашими войсками командует какой-то Нивель?
- Потому, что мы были куплены за огромный заем, - вот почему! Мы пушечное мясо французов... Когда немцы перебили всех сингалезцев под Верденом, туда погнали наши корпуса... А теперь наша революция взбесила наших хозяев в Париже: тоже нашли время, когда революцию делать! И вот теперь министр обороны или военный - Гучков наседает на Алексеева, Милюков-Дарданелльский - министр иностранных дел - хоть сейчас готов толкнуть в наступление миллионы наших солдат и офицеров: "А то не получим от союзников Дарданеллы!" А русские солдаты предпочитают убивать своих офицеров, чтобы через них французские генералы Нивели и прочие ими не командовали... И солдаты бегут, бегут неудержимо! И никакие полевые суды удержать их не могут.
- Ты таких ужасов нам насказал, - поежился Алексей Фомич, - что я уж не удивлюсь, если увижу немецких солдат у нас в Крыму!
- Вполне возможна такая картина, - согласился Ваня. - Вполне возможна... Одним словом, события были большие, а ожидают нас огромнейшие... И пока что я в твоей рубахе и в твоем старом пиджаке чувствую себя в полной безопасности, а может случиться и так, что и они не спасут, что через какой-нибудь месяц и они не спасут: все может полететь кверху ногами.
Алексей Фомич долго смотрел на сына, пившего в это время десятый стакан чаю, и проговорил, наконец:
- К ци-ви-ли-зации рвутся люди, это их законное право. Только вот меня интересует: а как все-таки пойдет дальше? Ты был там, в самой гуще, два с половиной года, тебе виднее, чем мне: как может пойти дальше? Не может ли случиться так, что и из других армий, даже из германской, начнут бежать домой, а? Из французской армии тоже могут бежать, - если, разумеется, побегут из германской; ну, а австрийцам и сам бог велел на Вену, оперетки Штрауса слушать... Не может ли так случиться, а? Как ты полагаешь?
- То есть, это чтобы и там началась революция, как у нас? - качнул отрицательно головой Ваня. - Не-ет, они там, то есть правительство германское, а также австрийское, - нашим пленным читают лекции о революции, это я слышал, а чтобы у себя, - не-ет, этого они не допустят.
- Постой-ка, ты какую-то ересь и дичь понес... Тебе говорили, а ты повторяешь, как попугай! Какие такие лекции нашим пленным? Зачем им это?
- Как же так зачем? Расчет у них очень понятный, - зарокотал Ваня. Два с половиной миллиона, говорят, наших пленных в одной Германии, - это ли не сила? Пять-шесть огромных армий. Их там обучают, как им сподручнее будет отнимать земли у помещиков, и выпустят к нам через границу: идите, действуйте в этом духе! Они и пойдут чесать.
- А за ними Вильгельм?
- А за ними, конечно, Вильгельм, чтобы занять территорию нашу до Урала.
- Ты-ы... ты, кажется, чью-то шутку принял всерьез, а? От тебя станет!
- На шутку это чем не похоже? Похожа, как гвоздь на панихиду, - угрюмо отозвался Ваня.
- Два с половиной миллиона даровых рабочих чтобы выпустил такой хозяйственный народ, как немцы? - искренне возмутился Сыромолотов-отец.
- Даровых, да не очень, - пояснил ему Ваня. - Эту рабочую силу кормить надо, а чем? Из Румынии вывезли недавно хлеб, это так, а надолго его хватит? А хлеб теперь и есть самое дорогое, именно хлеб, а совсем не какие-то бумажки всех цветов радуги и не почтовые марки... Выпустят два с половиной миллиона ртов, чтобы от них избавиться, - это с одной стороны, и чтобы они у нас все подчистую съели, - с другой стороны.
- Если это действительно будет так, как ты сказал, то план этот... план этот какой-то даже и не человеческий. Вот что значит заниматься всю жизнь свою искусством и никогда не соваться в политику. За это мне и наказание.
- Как это тебе наказание? - буркнул Ваня и посмотрел на отца, взметнув брови.
- Есть где-то такая строка: "И это все, чему я поклонялся!" - глядя в пол, говоря как бы сам с собою, начал объяснять сыну Алексей Фомич. Искусство, культуру человеческую и общечеловеческую ставил я во главу угла всей своей жизни, и вот выходит, что же именно выходит? Выходит, что совсем не на ту карту ставил... Проиграл, значит, а? Да-да, да, да, да-а-а... Выходит, что проиграл... Это и есть наказание. Ведь ты, кажется, сказал, что это в одной Германии два с половиной миллиона?.. Ну да, именно в одной, и я сам где-то читал... А ведь есть еще много таких пленных и в Австрии... Сколько?.. Если, например, считать тоже до двух миллионов, а?.. Пусть даже только полтора. Всего, значит, у них четыре миллиона... Ого! Ого-о-о!
- Хотя, конечно, не все же будут убивать и грабить, - вставил Ваня.
- Не все? Да, допустим, что только половина, а другая половина вернется к своим хозяйствам, чтобы их тоже ограбили...
- Это ты вспоминаешь девятьсот пятый год, а теперь, может быть, как-нибудь иначе будет, - вздумалось Ване дать другое направление мыслям отца.
- То есть еще страшнее, ты хочешь сказать. Иначе? Как же именно иначе? Ведь они голодные будут, эти миллионы ртов. А где голод, там какие же законы могут удержать людей? Что такое голод? Прежде всего невменяемость!.. Земля, это потом. Какой-нибудь чернозем, его человеческий желудок не переварит... Значит, что есть в печи, то на стол мечи!.. Нет у тебя, ты говоришь? Прячешь? Мы кровь свою проливали, а ты дома сидел, а теперь от нас же прячешь? Вон же за это! Хоп - и дух вон! В том-то и будет ужас, а с точки зрения голодных какой же тут ужас. Это только всего-навсего в порядке вещей. Ты чтобы сытый был, а мы чтобы с голоду сдохли. Хлоп камнем по голове и давай шарить, хлебушка искать.
- Вся надежда на то, что они все-таки солдаты, что военному делу их обучать не надо. Так что дай закон, крепкую власть, - огромная может быть армия...
- Против кого? Армия?.. Еще бы не армия, а против кого?
- Против тех же немцев, конечно... чтобы не дошли до Урала.
- Четыре миллиона голодных людей... Пусть даже только два... если два устроятся дома... Не могу представить, не хватает воображения... Тут только статистика, статистика нужна, а не воображение, потому что это же потоп, а не человек... Стихия это, а стихия всегда вне всякой человеческой логики... Стихия живет сегодняшним днем, когда разбушуется, а о завтрашнем дне зачем ей думать? У стихии не мозг, а только чрево. И она проглотит, она все проглотит: и хлеб, и водку, и искусство.
- Принимаю! - вдруг снова выкрикнул Алексей Фомич. - Принимаю, но-о... но с оговоркой: чтобы не был расчеловечен человек, чтобы человеческое в человеке удержали, вот!.. Чтобы не погибло наше с тобой искусство.
- Погибнуть оно не может, - пробасил Ваня, - а временно, конечно, должно уйти...
- Куда уйти?
- Со сцены уйти, - хотел я сказать, ну, просто, не тем люди заняты будут...
- А надолго ли уйти со сцены велят? Ты был там, на фронте, может быть у тебя сильнее представление. И в госпитале с рукой лежал, мог думать на свободе... Надолго?
- Трудно сказать.
- Смотря, значит, как пойдет дело... Дело всех миллионов, о каких ты говорил, и всех прочих миллионов и у нас, и в Германии, и во Франции... везде?..
Алексей Фомич отошел к окну, глядел в него с минуту и добавил:
- Чувствую, что надолго... - И затем, после долгой паузы, проговорил: Значит, мне совершенно незачем думать о том, чтобы выставить свою картину?
- Да, вот картина! - вскинул голову Ваня. - "Демонстрация"?.. Много фигур ты там задумал... А в каком же они виде сейчас?
Алексей Фомич не отрывал глаз от сына, пока тот говорил, а на вопрос его вяло ответил, переводя взгляд на жену:
- Поставил точку.
- Неужели успел закончить?
- Закончил... А выставлять, вижу, что негде будет...
- Посмотреть можно? - очень знакомым Алексею Фомичу просительным тоном обратился к нему Ваня, перевертывая над блюдечком пустой стакан в знак того, что больше уж самовар ему не нужен.