И поэтому — когда он говорит, она вздрагивает, чуть не роняя книги, уже ожидая, что он вспомнил, что она здесь лишняя.
Я буду даже молчать, буду никем, даже никем, только здесь.
Но он только спрашивает:
— Ты уже выбрала, кем ты будешь? — спрашивает он даже не из любопытства, а равнодушно, не ожидая ответа, лишь бы заполнить паузу. И учителя вроде как должны этим интересоваться.
Но он не интересовался — это было видно. Это чувствовалось в воздухе и жгущих лёгких Вики. Она уже тогда почувствовала неладное. Какой-то подвох.
Она не решила. Ей казалось, что она недостойна быть здесь никем.
— Демоном, — выдыхает она, колыхаясь, словно океан в шторм, и это было неожиданно даже для неё. Но в ушах у неё был шум.
Он медленно поднял голову. Его взгляд задержался на ней дольше, чем на секунду, и там что-то мелькнуло. Прежде, чем он усмехнулся уголком губ, и прежде, чем его правая бровь слегка вздёрнулась.
— Ты уверена?
Ей уже тогда казалось это странным, неправильным, пугающим: то, насколько непоколебимо спокоен он, словно скала, и то, насколько она — трясущийся бледный комок нервозности и испуга в его присутствии.
Но не заметила подвоха.
*
— Что это за бурда? Отвратительное человеческое пойло. Уокер, ты опять нарушала правило? Что за несносная девчонка… — его резкий тон и безапелляционный взгляд на неё — умирающую словно от перекрестья пул. Он с недовольством делает глоток чёрного горячего кофе, который она робко всучила ему в руки, украв предварительно его с земли. И только чудом не попавшись на нарушении правил, ведь это делать она никогда не умела. И она стала такой глупой — глупее, чем была до.
Просто вдруг решила, что к его чёрному плащу и хмурому взгляду пойдёт кофе. Что такие, как он, — мрачные, усталые, с затаившейся силой в глазах (с капелькой жестокости) — пьют кофе. Что ему понравится. Захотела — и украла. И тут же принесла ему, как собака игрушку верному хозяину. И легла в ноги, ожидая вердикта, не двигаясь, не дыша, мечтая, чтобы он об её присутствии не вспомнил даже.
Она стала его тенью, приспосабливающейся к каждому его движению. Перебирала книги, усердно делала домашние задания. Девочка на побегушках. Близко — но как будто её и нет. Близко — так, что она спокойно могла дышать и жить в его присутствии — но недостаточно, чтобы он смотрел не сквозь неё. А он ворчал, ругался порой невыносимо, уже, видимо, действительно забывая о ней.
Но иногда — когда он вот так вот недовольно, с упрёком, словно ударом в грудь: «Уо-кер», она просыпалась, пугалась, словно её рассекретили и несчастно смотрела ему в глаза, уже готовая извиняться за… что угодно?
— Простите, — лепет звучал жалко, и он пресекал его властным движением руки моментально, а она всё равно, как нашкодивший щенок, смотрела в землю.
— Перестань извиняться, — и снова — излишне резкий тон. — Принесёшь мне ещё… это, — прозвучало не как просьба, а как приказ. — Я проверил твоё домашнее задание по демонологии. Ужасно, Уокер. — И тут тяжёлый вздох и тяжёлый взгляд, от которого она моментально терялась. Вот сейчас-сейчас он скажет, что она не станет демоном. Никчёмная, вообще никем не станет. — И что мне с тобой делать, а, Уокер?
Он сидел неподвижно, скрестив руки на груди, а она посмотрела ему в глаза только на секунду — удивительно сосредоточённо и смущённо одновременно.
У неё есть несколько вариантов, но вам они не понравятся. Она и сама думать об этом боится. Лишь только медленно погибает от цветения в груди под вашим мёртвым взглядом. И — краснеет.
Он отпускает её как обычно — одним лишь небрежным движением руки. А она и рада бы сбежать.
И каждый раз она в коридорах, подальше от заветного кабинета, пытается выдохнуть, полагая, что вдали от него дышаться будет легче — и каждый раз наивно просчитывается, как в первый. Потому что в груди словно что-то натягивается. И от подступающей слабости хочется только сползти по стенке, закрыв пекущие глаза.
И только вечером, спустя несколько часов, она широко их раскрывает, вспоминая, что задание — то, которое он назвал ужасным, — забыла. Молясь каждому из всех богов (зная притом, что существует только один, и не Шепфа; (ду-ра), снова мчит в этот забитый ядом (на который у Вики аллергия) кабинет. Открывает дверь.
И замирает.
Он — с голой спиной, целиком покрытой изрытыми, вдруг начинающими кровоточить ранами — тоже. Она почти физически ощущает, что вторглась наконец-то таки во что-то, куда ей не надо. Он не оборачивается, не двигается, — и именно это (не)движение выдаёт то, насколько он ей не рад.
А у неё в глотке снова что-то цветёт, нагло и больно.
Она подходит ближе, потому что дура. Она заносит пальцы (которые ощущают искристый воздух почти болью), потому что дура — и потому что он её не останавливает.
Вот почему она дура — словно опьяневшая, она проверяет его на прочность, надеясь отхватить кусок побольше, зайти подальше, пока её не отшвырнули. Потому что это всё, на что она могла надеяться — быть рядом, насытиться, пока её не отшвырнули.
— Можно? — хрипло спрашивает она, задыхаясь. И нагло, беспардонно почти касается, уже заготовив миллион оправданий, миллион слов, ни одно из которых не будет правдой.
Я могу помочь. Я могу помогать вам сколько влезет, могу лечить, только не выгоняйте, не выгоняйте…
Он перехватывает её руку на полпути, и оборачивается. Взгляд — острый, стекольный. Она ранится моментально и почти падает ему в ноги, как в первый раз.
— Они не проходят, потому что это наказание. Не смотри на меня как на божество, девочка, понятно? Потому что я далеко хуже, чем ты думаешь. А ты глупишь.
Выплёвывает, словно хочет убедить в чём-то. Больше себя, чем её.