Но всё ещё заставляет себя быть предельно сосредоточённой и осторожной. Она уйдёт сразу же, как только её птичьи крылья освободят. Не задержится ни на секунду в этой клетке, не позволит ни единой мысли взять верх.
В ней слишком свежа память о его шрамах и свежих ранах, и о его закрытом тёмном взгляде. Свою клетку он перед ней не раскрыл, а захлопнул сразу же, не пуская её даже на порог. И она поняла — она смышлёная девочка. Отбежала от злой собаки прежде, чем та её укусила.
Она не знает, чего он от неё ожидал, но порой смотрел. Будто ожидал нападения, ожидал чего-то и был готов, а Вики… Вики никогда не умела нападать. Вики была тонкой и тактичной. И она ушла из его девочек на побегушках, даже несмотря на то, что без него в её воздухе она заражалась аллергией. И дышать становилось труднее.
Но это неважно, это так неважно. Боги, если бы она умела выбирать себя.
Она с демонстративно пустым лицом лишь подчиняется, когда он, не дождавшись от неё ни слова, поднимается и берёт за руку. Не осторожно, не мягко. Закатывает рукав её безразмерно серого свитера, слегка испачканного в крови, и тут же замирает.
Вики не сразу понимает, в чём дело, но когда её взгляд случайно падает на руку, её сначала обжигает, а температура в комнате падает на несколько десятков градусов. Это кинестетический шок.
Он смотрит на неё прямо и обвиняюще.
— Что это? — с нажимом, больно и настойчиво-жаляще. Если бы захотела — не отвертеться. Потому что он вынуждает ответить. Приказывает.
А она только и может, что хватать ртом воздух, как рыба, выброшенная цунами на берег.
Он понимает, что это. Определённо понимает, потому что про эту болезнь Вики вычитала всё. Она не распространённая, но вполне реальная. С её телом определённо что-то не так. У миллиона людей, существ и Бог знает у кого ещё это (слово на букву л) проходит нормально, оставляя следы лишь на душе, и только её это решило убить.
Комбо.
Она ни на что не надеялась. Никогда. Но выблёвывать цветы от его невзаимности порой казалось слегка несправедливым.
Он явно знал, что это, потому что смотрел слишком остро. Слишком в неё. Потому держал её тонкое запястье в слишком стальном захвате, а она — даже не сопротивлялась, слишком эфемерная и напуганная.
Он знал, но ждал от неё объяснения. Наэлектризованное молчание, видимо, начинало его бесить, потому что он нетерпеливо выдохнул.
Только бы не всхлипнуть.
— Я… это… просто, — лепетала она, явно понимая, что это его выбесит. И одновременно ожидая этого с внезапно откуда взявшейся резью на глазах. Знает она всё. Знает без вас и вашего усталого вздоха.
Цветок, выросший из молочной кожи, был очевидной уликой её преступления. Цветок, выросший из боли. Со всем этим напряжением она совершенно о нём забыла. Как глупо.
— Почему ты не сказала? — рычит он, пресекая её нелепые оправдания. А что на это можно сказать, кроме самого очевидного?
Она кусала губы.
— Я постараюсь любить вас меньше. Это же не так сложно? — шептала она, натягивая улыбку на подрагивающие бескровные губы. В этот момент — под его мёртвыми голубыми глазами — в её лёгких начиналось привычное жжение, и между альвеол прорастал новый цветок, разрывая шипами мягкие ткани.
Это не так сложно.
— Глупая девчонка! Решила умереть просто так? Откуда ты взялась на мою голову… — от настолько очевидной досады на его лице ей хотелось плакать ещё больше. Он запустил пятерню в тёмные волосы, выдыхая и смотря на неё непроницаемо, нечитаемо — каждый раз так, когда она умирала. Словно говоря: «У меня и без тебя проблем море, Уокер».
Вот этого она и не хотела. Скидываться на голову.
Ей было бы невыносимо его чувство вины.
Она резко высвободила руку и, бледнея ещё больше, отбежала на два шага. Выставила вперёд руки в защитном жесте — всём, что было ей доступно. И помотала головой, не чувствуя, как трясётся подбородок, который она горделиво подняла вверх.
Он смотрел на неё как на цирковую зверушку. Непонятно, что она выкинет в следующий момент.
— Вы мне ничего не должны. Нет, правда. Это только моя проблема.
Сбежать бы подальше от этого голубого взгляда — темнеющего с каждой минутой. Что бы он сказал в следующий момент?
Я постараюсь полюбить тебя, чтобы ты не умерла?
Я никак не смогу полюбить тебя в ответ?
Прости?
Она ничего не хотела слышать. Ничего не могла слышать.
*
Чистая красота жалит всегда в самое сердце. А ей когда-то говорили, что она должна вылечивать, очищать.
Жаль только, из всех панацей она выбрала ту, что больше всего похожа на казнь — наказание за её глупость.
Она забраживалась в помещении, как кислое вино. Накапливала в ослабевшем теле яд, что медленно распространялся по телу, не давая дышать.
Это не было страшно. Страшно только сначала, потом только больно. Когда ты медленно загниваешь, что странно — ведь ты весь цветёшь.
Но оказывается, когда цветы поглощают тебя целиком, от тебя ничего не остаётся, кроме удушающего кашля и шипов в коже.
Наверное, не зря она никогда не любила весну.
*
Не сказать, чтобы это было ему так уж непривычно — в него и до этого влюблялись ученицы. Оттолкнуть их, настроить на нужный лад, сказав всего лишь несколько грубых слов, было просто. Хотя бы ровно настолько, чтобы к нему не приближались, его не трогали. Его нельзя было трогать.
Не то чтобы его это волновало. Чужие чувства — никогда. Но никто ещё от этих чувств не умирал.
Проклятая Уокер.
Геральд видит её забаррикадированную в своей комнате, откинувшую все одеяла, потому что жар поглотил всё тело, и ему хочется задать только один вопрос: «Почему с тобой так сложно, почему с тобой всегда так сложно?» Всегда настолько невыносимо?
Голубые глаза, подёрнутые поволокой, не сразу замечают его, но едва в них мелькает узнавание, она их расширяет до невозможности. Пытается забиться в угол, трепеща крыльями, смотря с таким праведным ужасом, что это было бы даже смешно. Пытается руками прикрыться, соблюдать какие-то приличия. А у самой всё тело дрожит и глаза бегают.