По рукам, по голым бёдрам тянется цепь цветов. На подушке — белые лепестки, смешанные с кровью.
Почему умираешь от чувств ты, а приходит к тебе он?
Единственная, кому это нужно было буквально до смерти, не лезет к нему с этими чувствами. Прибейте уже эту Уокер кто-нибудь, сил на неё смотреть у него больше нет.
— З-зачем вы… — шепчет. Уже не от смущения, а потому что у неё не было сил. Губы блестят лихорадочно-алым блеском — тоже в цвет роз, но красных, которые он никогда не любил. — Не стоило.
— Замолчи, — внезапно хрипло обрывает, сажая её на колени, лёгкую, как пушинку. Были бы у неё силы — она бы сопротивлялась. А сейчас только ртом жадно воздух хватает и цепляется пальцами за его плечи. В глазах туман. Тонкая и эфемерная. У Геральда сдавливает в груди, и несколько долгих секунд они никак не касаются друг друга почти — только смотрят. Он — враждебно, она — умоляюще и пьяно.
Это какой-то сюр, не иначе.
— С вами легче дышится, — выдыхает она и дышит, дышит, дышит. — Вы такой холодный.
Касается пальцами к покрасневшему месту на голой ключице, где уже взбухивал цветок — и он тут же исчезает. Она смотрит на это, как на чудо. В глазах появляется знакомый блеск.
— Почему ты решила стать демоном?
Все невпопад. Зачем — непонятно.
Что важнее: почему она решила, что он хороший?
Если она скажет: «Спасибо», он не вынесет и уйдёт. А она уже смотрит, как на божество. В грудной клетке что-то сдавливает. Было бы иронично, если бы это были розы.
— Вы знаете, — умоляюще. А в глазах слёзы. Хочет отвернуться, но не может, потому что он привычным уже жестом хватает за подбородок, заставляет смотреть, и сам вглядываясь жадно.
Ни шагу вперёд. Ни шагу назад. Так и смотрят друг на друга, касаясь почти только через одежду.
— Если я тебя трахну, тебе станет легче?
Он не знает, зачем ему ответ, но ждёт его почему-то так, словно от этого зависит его жизнь. Всматриваясь в её обиду и боль на лице и получая какое-то садистское удовольствие. От дрожащих искусанных губ, от попыток увести взгляд. От того, как она сглатывает.
— Не надо, — задыхаясь, слабо произносит и умоляюще упирается ладонями в грудь.
Когда он почти насильно впивается в её губы, разрывается между: «Это просто процедура», и
«Я делаю это только, потому что хочу, заткнись, заткнись, Уокер, почему я не могу хотеть просто трахнуться с ученицей, почему, почему»,
и она наконец затыкается.
Это выходит ожесточённо и быстро — почти кусая её губы, чтобы почувствовать меньше её, чтобы не дай Шепфа не почувствовать. Но всё равно простреливает так, что он сначала принимает это за шипы в лёгких.
И быстро переходит на шею, унимая красноту и жар. Она задыхается под его губами, и он остро чувствует это губами, всем телом — то, как тонкая шея колышется, как её горло сжимается. Пальцы неосознанно сильнее вцепляются в лямки тонкой майки, по-животному быстро стягивая с костлявых плеч, оголяя до беззащитности. Резко вдруг жадный до её беззащитности.
Туман в голове затмевает все мысли, весь мир вдруг перестаёт крутиться по заданным и знакомым давным-давно законам, когда вдруг, резко и обухом по голове её влажный, воспалённый взгляд: невыносимо страдальческий. Буквально кричащий: извините. Простите. Я не хотела.
Словно действительно думает, что он просто хочет ей помочь, и что ему это всё слишком ужасно.
«Так было всегда», — с резкой вдруг злостью думает он и понимает, что именно это в ней он по-настоящему ненавидит.
Он хочет услышать её стоны, а не эту оскорблённую чисто ангельскую невинность. Она ведь ангел. Только ангел. Что-то от этой мысли тянет в груди — сладко и больно. Похоже на нежность, но он не понимает, что это.
Оторваться от её шеи вдруг почти невозможно. Он ничего не понимает и не хочет понимать, потому что губы горят и дыхание сбивается, а член ноет. От первого толчка они оба выдыхают.
Он не хотел касаться её больше, чем необходимо. И она тоже. Но именно в этот момент он накидывает её руки на свою шею, притягивает ближе, дышит ей в губы, делясь своим дыханием (а своего почти не остаётся).
— Так легче? — спрашивает он, задыхаясь и с какой-то маниакальностью глядя в её искажённое лицо, закатанные глаза и приоткрытые губы, которые она облизывает. Взгляд моментально туда обращается.
— Да, — стонет она. Там, где касаются его пальцы, проходит жжение, цветы умирают. На щеках появляется румянец. Она почти живая. Воскресшая.
Её крылья — слишком мягкий пепел, в который он зарывается пальцами.
— Ты не должна быть демоном, — шепчет. — Ты только ангел. Не выбирай эту сторону.
Это звучит как правда. И почему-то — как боль.
Когда он уходит, она спит, свернувшись клубочком. Один цветок с ключицы он поддевает пальцем, и он без труда отваливается, а дыхание звучит ровно, здорово, без перебоев и хрипов.
Когда он уходит, у него чувство, что все её розы и шипы он забрал себе.
*
На церемонии выбора стороны старые — серые — крылья отваливаются, чтобы взамен них выросли новые. Кристально белые. Голубые глаза зажигаются снова — ангельским, истинным огнём.
Это было больно. Из её тела выросли новые, прямо из кожи, из позвоночника, но она не позволила себе закричать (никогда, никогда она не кричала — даже тогда). Это было больнее, чем цветы, растущие из лёгких, но всё-таки — всё-таки с той болью это не сравнить.
Теперь она много думает: что было бы, если бы в конце вместо неё остался бы лишь один-единственный белый цветок? Его любимый.
Теперь её кожа девственно чиста.
Она сталкивается с ним взглядами лишь один-единственный раз, и он резко отводит свой, словно обжёгшись. Не хлопая с остальными. И словно не дыша.
Она думает: каково было бы остаться в той весне?
Эта весна всё ещё живёт в ней, но теперь она может дышать.