― Я не стану задерживать вас надолго, ― заявил Амируцес. ― У меня был приказ расплатиться с вами, и полагаю, вы не будете разочарованы. Вот полный список того, что вам вручили по приказу императора. Мне показалось, что возможно, вы хотели бы получить расчет как можно скорее. Вероятно, когда галера вернется, вы намереваетесь погрузить весь товар и покинуть Трапезунд?
― Вы предлагаете мне так поступить? ― поинтересовался Николас. ― Император, похоже, уверен, что это ни к чему. ― Он подписал бумагу, протянутую казначеем: длинный список, при одном лишь взгляде на который бывшего подмастерья прошибла испарина.
― Это все кровь рода Комненов, ― пояснил Дмируцес. ― Они воины по духу и служители Господа. Он не видит опасности и готов умереть во славе, как земной наместник Христа. Так же, как его родич, Константин Палеолог, погибший за Константинополь.
― Тогда великая честь для всех остальных ― умереть рядом с ним… ― отозвался фламандец.
К друзьям он возвращался в столь глубокой задумчивости, что даже сперва не заметил Джона Легранта.
― Ты хоть знаешь, какова ценность содержимого этой тележки? ― спросил его шкипер. ― Там не деньги, там жемчуг.
― Они любят расплачиваться драгоценностями…
― Часы были славные, ― со своей вечной полуулыбкой заявил шотландец. ― Может, тебе еще и недоплатили?
Николас хмуро посмотрел на него.
― Ладно, пора тебе уже заняться делом. Забирай всю тележку целиком и отправляй ее на корабль.
― И письма?
― И письма, ― подтвердил Николас. ― Иначе Юлиус не будет знать, что делать, и все остальные тоже.
Мысли о Юлиусе, о котором он мог поговорить хотя бы с Джоном Легрантом, пробудили воспоминания и о Грегорио, о котором Николасу говорить было не с кем. Поэтому он принялся расспрашивать шкипера о его делах и до самого дома вел весьма содержательную беседу о свойствах пороха.
Глава тридцать третья
В последний день мая рыбачья лодка привезла в Трапезунд послание, которое тут же передали во флорентийский особняк, и гонец получил на диво щедрое вознаграждение. Флорентийское консульство торжествовало за закрытыми дверями: Юлиус с восемью сотнями верблюдов благополучно добрался до Керасуса, нашел там жилье, склады для товара, был тепло принят местными властями и получил обещание помощи и поддержки. Конечно, у него не было галеры, ведь сейчас корабль с императрицей Еленой находился в сотне миль к востоку, в Батуме… Рыбачья лодка на следующий же день отправилась на запад с ответными письмами.
Итак, они добыли Золотое Руно. Оставалось лишь довезти его до дома. И, конечно же, выжить самим.
Последующие две недели были во многом похожи на предыдущие. Николас, Асторре и помощники Легранта то и дело встречались в Цитадели с людьми, занимавшимися защитой города, с кузнецами, каменщиками, арбалетчиками, пушкарями и минерами, с теми, кто доставлял провиант и кто поставлял корзины, лопаты и выделанные кожи.
В качестве собственного вклада Николас приостановил работы в новом здании консульства, оставив лишь самых необходимых работников, которые должным образом укрепили дом и склад, снятый внаем в стенах Цитадели. Теперь, когда людей у них стало гораздо меньше, часть здания он предложил венецианцам за весьма уверенную плату, и бальи с радостью согласился. Венецианский фондако тоже заметно обезлюдел, ― вероятно, потому что всегда с наступлением жары женщины и дети переселялись за черту города, на холмы, где было гораздо прохладнее. И лишь генуэзцы, все как один, оставались в городе, мучаясь от жары и избыточной влаги: ведь почти каждый день лили дожди.
Двор в полном составе перебрался в летний дворец и вернулся, когда там сделалось скучно; поездки на охоту сменялись азартными играми и пышными богослужениями; кроме того, император и его свита, как всегда, немало общались с мудрецами и просвещенными людьми, ведя многочасовые изысканные беседы. Николаса нередко приглашали туда, но все эти разговоры о книгах, которых он никогда не читал, на темы, которые он никогда не обсуждал, казались ему весьма поверхностными. Он подозревал, что императору предлагают лишь то, что может прийтись ему по вкусу. Николасу нравилось, присутствуя на этих сборищах, сравнивать императора Давида и его константинопольских мудрецов с Козимо де Медичи и теми людьми, что собирались в его дворце. Самыми значительными из них, пожалуй, были папа римский и друзья кардинала Бессариона. Помнится, даже греческие теологи на флорентийском соборе были потрясены и сбиты с толку превосходной логикой и аргументацией католиков.