На вершине горы Зиганэ она объявила, что хочет выйти из паланкина и немного прокатиться верхом. На лошади, к несчастью, потому что любимый верблюд захворал… Чуть позже Махмуд-паша прислал гонца с вестью о том, что появился верблюжий лекарь, за которым она посылала, и Сара-хатун одобрительно кивнула из-под черной вуали, которую никогда не носила в Эрзеруме и Диарбекре. Вечером, когда они наконец разбили лагерь, то кто-то сказал, что до Трапезунда остается всего три мили. Но в сумерках ничего невозможно было разглядеть, кроме вершин черных деревьев, отражавшихся в воде. Лишь у визиря и у самой Сары-хатун были шатры. Все прочие располагались на ночлег прямо на земле, среди зарослей мирта и пурпурной спиреи, разводя дымящие костры, чтобы отогнать мошкару.
Как обычно, войска хранили разделение на отряды, вели себя очень тихо, без громких криков и смеха, и даже переговаривались шепотом. Как и у султана, большинство личных слуг визиря были немыми: умелыми, покорными и не болтливыми.
На марше и в бою армия не нуждалась в командах, поданных человеческим голосом, ибо повиновалась барабанному бою. В перевернутом виде барабаны служили котлами, и янычары делали из барабанных палочек ложки, которыми поглощали распаренную кашу с жирным мясом.
После ужина Сара-хатун надела покрывало из конского волоса, скрывавшее лицо, позвала шейха Хусейн-бея и вышла наружу в поисках верблюжьего лекаря, чтобы взглянуть, поухаживал ли он за ее верблюдом.
Они обнаружили его у костра, играющим в шашки; на шее была повязана окровавленная тряпка, а в руке он держал треснувший горшок с кислым молоком. Шашками служили белые камешки и кусочки засохшего верблюжьего дерьма, а вместо доски использовался расчерченный и истертый почти до дыр платок.
Поначалу Сара-хатун решила, что тот, кто ей нужен ― это второй игрок, здоровенный чернобородый парень, чьи истошные жалобы оглашали весь лагерь. Она ошибалась. Когда шейх приблизился к этим двоим, ему навстречу встал первый из игроков, отставляя в сторону горшок с молоком. На обоих были грубые хлопчатые рубахи, подвязанные кушаками, а штаны были заправлены в фетровые сапоги. Все их пожитки лежали у седел, ― луки и колчаны, короткие копья, фляги из свиной кожи. Одна из двух переметных сумок была приоткрыта, и в ней виднелись горлышки каких-то кувшинов и белая сложенная ткань.
Шейх Хусейн, обладавший старомодными понятиями о приличиях, не позволявшими высокородной даме появляться на людях, вернулся к ней с объяснениями.
― Верблюжьего доктора зовут Ильяс, недавно враги сбрили ему волосы и отрезали язык из-за какого-то недоразумения. Айюб, его приятель, будет говорить за него. Он сказал, что у животного колики. Лекарь послал одеяло и дал ему две кварты льняного масла самого лучшего качества. Он говорит, что у вас небрежный возница: еще один из ваших верблюдов охромел, а все потому, что поклажу на нем распределяют неправильно.
― Нет, хатун, ― внезапно вмешался в разговор чернобородый Айюб, посмевший обратиться к ней напрямую. ― Господин ошибается. Захворавший верблюд принадлежит визирю. Не мы должны его лечить.
― В лагере великого визиря, ― вмешался чей-то голос, ― каждый человек должен служить ему. Хатун, это те люди, за которыми вы посылали?
Перед ней был Турсун-бек, секретарь и посланник Махмуда, явившийся из Константинополя вместе со своим хозяином.
― Мои слуги ― ваши слуги, ― объявила Сара-хатун. ― Вот человек, за которым я посылала. Его зовут Ильяс. Он немой. Второй говорит за него. Его познания меня впечатлили.
У изуродованного лекаря рот был прикрыт повязкой, нос вздернут, как свиной пятачок, а светлые круглые глаза взирали тревожно и растерянно. Спутник лекаря был таким лохматым, что под нечесаной густой шевелюрой нельзя было разглядеть лица, а виднелась лишь густая борода, черная, как вороново крыло.
― Немой? Откройте ему рот, ― велел Турсун-бек.
Привлеченные разговором, на них заозирались солдаты от соседних костров. Двое слуг секретаря взяли верблюжьего лекаря за плечи и, сдернув повязку, ловко раздвинули ему челюсти.