Этот Лерой вот уже несколько дней не выходит у меня из головы, как лицо, в свете вспышки на мгновение выплывающее из темноты.
Когда я кладу телефонную трубку и говорю Филиппу, что нам позволено задержаться, он радуется так же, как и я, бросает хлопоты по наведению порядка в своем маленьком доме, поднимает меня на руки и кружится со мной по комнате, и мы оба смеемся, как сумасшедшие, а потом падаем на большую кровать возле камина…
Четверг, 6 октября 1988 года: сегодня утром мы на машине Филиппа уехали недалеко в горы, туда, где перегорожена улица, высоко над деревней. Мы припарковали машину у шлагбаума и пошли дальше пешком. Каменистая дорога круто поднималась вверх. И небо опять было бледно-голубым, светило солнце, на склонах щипали траву пятнистые бело-коричневые коровы, склоны были отгорожены от дороги колючей проволокой, а на полянах и лугах все еще цвели цветы. Филипп знал названия растений и говорил мне. «Откуда ты все это знаешь?» — «Вот уже десять лет, как я живу здесь, cherie. Я знаю каждое дерево, каждый куст, каждый камень, каждый цветок, каждое время года. Крестьяне рассказали мне, как называются растения». По каждой дороге мы пробегали с Гордоном. Если я и чувствовала себя когда-нибудь дома, так это здесь…
И вот мы уже поднялись очень высоко. Мы идем медленнее, садимся у подножия камня. Далеко внизу находится деревня. Бездна покоя, мира, красоты. Здесь наверху он рассказывает мне о том, почему так велика его привязанность к Берлаху, к «Мыслящему»…
Его отец был архитектором. Когда Филипп был еще совсем маленьким, дела у отца шли очень хорошо. Но во время биржевого краха в 1929 году отец потерял все, что имел, и с 1930 года они жили очень бедно.
Когда у них все было хорошо, они купили дом под Берлином, в Цвелендорфе. В конце недели всегда приходило много гостей. Мать Филиппа питала глубокое почтение к артистам, писателям, скульпторам, музыкантам, художникам, деятелям искусств всех жанров. Приходили также врачи, политики, адвокаты. Устраивались приемы в саду за виллой. Большой дом был полон жизни до тех пор, пока все не рухнуло.
В памяти маленького мальчика, который всегда находился среди взрослых и слушал все разговоры, остались знаменитые люди, и запахи духов шикарных дам. В семь часов вечера он должен был есть, а в восемь — ложиться спать.
Ради своего интереса к искусству мать всегда приглашала тех, кто имел к нему непосредственное отношение. Отец интересовался политикой и приглашал соответствующее общество. Он был старым социалистом и работал еще с Бебелем.
Часто приходил в гости один человек, который великолепно пародировал Гитлера. И все смеялись до упада, когда он изображал этого клоуна, желавшего быть у руля Германии. Несколькими годами позже многие из тех, кто тогда смеялся, были отправлены в лагеря, эмигрировали или погибли. Погиб и отец Филиппа. Его убили нацисты.
— Сколько лет было тебе в 1930? — спрашиваю я.
— Неполных пять, — говорит он.
Тогда он впервые услышал о Берлахе. В Берлине жила известная актриса Тилла Дурекс. Она была замужем за антикваром Паулем Кассирером. Несколько раз они приезжали в Цвелендорф. Кассирер поддерживал и продвигал Берлаха. Тот как раз приступил тогда к созданию «Фриз прислушивающихся». Эта работа изначально проектировалась для памятника Бетховену. По замыслу рельефные скульптуры должны были располагаться вокруг невысокой колонны с бюстом Бетховена — и слушать великолепную музыку… Там были «Паломница», «Танцовщица», «Верующий», «Сентиментальный», «Одаренный», «Путешествующий», и, наконец, «Мыслящий»…
— «Мыслящий I», — говорит Филипп. — Только представь себе! Эти фигуры, стройные и узкие, не имели никакой обратной стороны, они стояли на колонне. Но Тилла Дурекс сказала, что работа так и осталась в мастерской, потому что не удалась.
— И ты все это запомнил?
— Да, — говорит он.
— Странно.
— Ничего странного.
— Почему?
— Подожди! — говорит он. — Мой отец — в противоположность моей бойкой, яркой, восторженной матери — был очень спокойным человеком. Я так и вижу, как он сидит в плетеном кресле, курит трубку и прислушивается. Он всегда курил трубку и всегда прислушивался. Таким я его помню…
(Я все записываю очень подробно, потому что история произвела на меня очень большое впечатление, — конечно, из-за своего конца).