— А почему в Берлин? Они же из Гамбурга.
— Господи, разве ты не видишь? Он не в себе. Он забыл Гамбург. Он больше ни о чем не помнит. Только о своей маленькой дочери. Беда…
— Разве он не находится под наблюдением врача? — спросила Элфи.
— Нет, почему же, — ответил Оскар. — Пару раз он лежал в психиатрических клиниках. Но все бесполезно. И виноваты в этом несколько женщин.
Чарли играл «La Mer».
— Те, кто выжили там, в Аушвице. Он встретил их, и одна из них вспомнила о какой-то Мириам, и рассказала, что в лагере у детей была такая игра: «Кем бы мне хотелось стать?» И эта Мириам ответила: «Я хотела бы стать собакой, потому что эсэсовцы любят собак». Вот этот Гольдштайн и верит, что эсэсовцы полюбили Мириам и не расстреляли ее.
Элфи Беллами прервала рассказ и взглянула на Мириам.
— Простите, пожалуйста, еще раз простите, — сказала она прерывающимся голосом. — Я понимаю, как чудовищно слушать это, фрау Гольдштайн. Но я подумала, что надо рассказать вам о вашем отце, которого я знала. И о том, что тогда произошло…
Мириам положила свою руку на руку миссис Беллами.
— Спасибо, — сказала она. — Конечно, это ужасно. Но я должна это знать. Я должна знать все! Рассказывайте, Элфи, пожалуйста.
Самолет прошумел прямо над ними, заходя на посадку в аэропорту Тегель. Едва шум стих, Элфи заговорила снова.
— Конечно, и в тот вечер никто не смог ему помочь. И потом тоже — он приходил снова. Люди или смущались, или поражались, но всегда сочувствовали ему, всегда. До тех пор, пока…
— Пока что?
— До того вечера в январе 1954 года, — ответила Элфи. — Я до сих пор помню все подробности… В баре почти не было народа. Потом пришли мужчина и женщина, наши постоянные посетители. Они любили наш бар, а мы любили их. Чарли всегда исполнял их любимые мелодии. Они назвали ему свою самую любимую мелодию. Это была «Sentimental Journey», как сейчас помню. Они не были женаты, но собирались пожениться. И было заметно, что они любят друг друга. Прилавок бара имел форму буквы L, и на узкой стороне была скамейка, как раз на два места. Это был «их» уголок. Я не знаю фамилии женщины, помню только имя — Линда. А его звали Филипп Гиллес.
Мириам Гольдштайн подняла глаза.
— Писатель?
— Тогда он был репортером и кинодраматургом, — ответила Элфи. — Думаю, тогда его книги не имели успеха. Денег у них было мало. Они пили вайнбранд, виски позволить себе не могли. Да и вайнбранд пили медленно. Мы действительно очень любили их обоих. Они всегда приходили во второй половине дня, когда было еще тихо и спокойно, и у Чарли было время сыграть их любимые мелодии. В тот день, в январе 1954 года, был очень сильный снегопад.
…долгое время Линда Бреннер и Филипп Гиллес были единственными посетителями. Чарли играл очень хорошо, Оскар зажег на стойке свечу, и они медленно пили свой вайнбранд и были очень любезны и с Оскаром, и с Чарли, и с барменшей Элфи, которая поставила на стол вазу с цветами, пепельницу и подала винную карту.
Элфи как-то рассказала Линде и Гиллесу, что работала в свое время в «Золотом дне». Она отдавала все чаевые и иногда была вынуждена приводить посетителя домой. Она очень экономила и раз в год на месяц уезжала в Сент-Мориц, прихватив первоклассные чемоданы и красивые платья. Там ее никто не знал, и она жила, как светские дамы, о которых читала в иллюстрированных журналах, и это было для нее высшим шиком. «Тогда я не уступала никому даже за миллион!»
В тот вечер у Элфи было неожиданно много работы. В бар пришла большая компания, десять или одиннадцать мужчин, которые явно были уже подвыпившими, громко смеялись и шумели.
— Мне очень жаль, — сказал Оскар тем двоим на скамеечке.
— Ничего страшного, — улыбнулась Линда. — Мы все равно уже собирались уходить.
— Останьтесь, пожалуйста! — попросил Оскар. — Они из Западной части, могу поспорить. (Западом считалась ФРГ). Посмотрите на эти сальные загривки.
Когда он произнес это, один толстяк уже стоял около Чарли и громко и развязно поинтересовался, может ли он играть что-то еще, кроме этого иностранного дерьма. Чарли ответил, что может играть все, что закажут, и толстяк заказал «Это могут лишь ноги Долорес», «Убери плавки», и «Ах, Эгон, Эгон, Эгон». Чарли, пожав плечами, начал с ног Долорес. Подвыпившие клиенты рычали, подпевая, и Оскар виновато сказал Гиллесу: