Не улеглись еще страсти, как вначале плавно, потом стремительно повело леску на другой удочке. «Потерпи, сдержи нервы…» — шепчу я товарищу.
Снова точно такой же полосатый окунь бушует, угодив в ведерко. Тут уж не до песен птичьих, не до цветочной разноцвети. Вспышка окуневого клева ослепляет и оглушает нас, пусть и на короткое время.
Но сойдет одержимость, засвежеет вечер, и опять будет покойно на душе. Опять мы услышим и птах, и шорох трав, и голова пойдет кругом от тягучей цветочной сладости.
СУХОСТОИНА
Поднял меня с ночлега смутный сон и зябкая тревога погнала на опушку березовой рощи Кузьманихи. Там над покато-положистым увалом вызревал детски-розовый утренник, там в пояс кланялась земле гибко-стеблистая пшеница, а в подгоре у речки Крутишки зарумяневшей вишенкой высвистывала гостеприимная чечевица: «Все ло-ви-те-е, все ло-ви-те…»
Туда и продирался я сквозь вишняги выше пояса и зацеписто-своробливую шипику, натыкался на суконно-ворсистый пиканник, и, словно из брызгалок, окатывали меня росой случайно задетые зелено-сочные дудки дягиля. А паутина склеивала ресницы и налипала марлей на рот, и боярка подкарауливала — старалась врасплох закогтить мою фуражку. Очумело рвался я к опушке с ночлега, где сумерничал со мной «полуношник»-козодой, где с неподступно-высокой березы сорили сухими ветками гнезда матереющие канючата, куда меж листья мигали совами желто-зеленые звезды…
Скоро поредел подлесок, и синим небом посветлело впереди заулистое межстволье берез. И тут липуче-прилипчивая паутина опутала лицо, и, отдирая ее, наскочил на растопыренные пальцы-сучки. Сплошай чуть-чуть и окривел бы на правый глаз. Да и так подходяще саданули они в надбровье — отемнили меня. В сердцах хотел не только свернуть, суставы сучкам, а и сокрушить сухостоину-березу. Ей, пожалуй, немного и надо было, чтоб рухнуть и разлететься на поленья. Мозгловато-истлевающие корни совсем слабо держали ее в земле, и лишь мозолисто-шершавая кора да окостеневшая береста сохранили березе былую стать, хранили от неминуемого ветровала.
— Как трахну! — осерчал я и размахнулся на сухостоину кулаком. И на размахе опустилась рука… Увидал я «диво-птицу» детства — лазорево-изумрудный «ероплан». В мой рост приземлилась на бересту большая стрекоза-дозорщик. Золотисто-прозрачной слюдой отсверкивали ее узорчатые крылья, как сигнальные огоньки горели спереди на них красные пятнышки. Днем с бусистым звоном она легко носилась округ ополья и рощи, с лету вылавливала из летнего воздуха мошек, комаров и мух. И от того меньше гнусили занудные комары над моим ночлегом, не помешали мне и мошки покойно спать, пока не разбудил смутный сон.
Стрекоза дозорила долго, и было ей совсем не просто свежить рощу и поле от гнуса. И когда схолодал и посырел воздух, она высмотрела теплую сухостоину, а не живую густо налитую соком земли березу. Тут и дожидалась неутомимая дозорщица новый жар-день, тут, может быть, коротала ненастье.
Опустилась рука, и ниже стрекозы рассмотрел ужимистого в пояснице лесного муравья. Видать, припозднился он, поазартничал, оздоравливая рощу, и не поспел засветло вернуться в муравьиную деревню. А будить сторожей своих да односельчан не посмел и порешил переночевать на прогретой сухостоине.
Вон по соседству с трудягой-мурашом пятнистые божьи коровки застенчиво приютились, и тоже покойно дремлют, тоже копят силенки для обихода Кузьманихи, поля пшеничного.
Трава возле сухостоины как бы известкой обрызгана-убелена. Знаю, кто они «белильщики», — ястреба и совы с нее облегчали свои желудки. Им сушина и отдых, и дозор. Попробуй парить-кружить над увалом без передыху день ли, ночь ли — упадешь в хлеба пластом. А они не от простой поры облетывают «озера сеяные» — мышей, хомяков и сусликов укарауливают, не дозволяют им зерном дармовым поживиться.
Задрал я голову оглядеть сухостоину и пуще того заволновался. Выше по ней круглыми зевками темнели дупла. И конечно же, не пустовали дятловы «одностопки». Не столь и долго побыл здесь, а к одному дуплу наведалась-ушмыгнула синица: будто дырка-зевок язык упрятала-проглотила. Молчком слетела синица на ближнюю березу и оттуда радостно созналась:
— По-кор-мила тю-тю-ту, по-кор-мила ви-тю-то.