Подумал об этом и даже жарко стало: очень уж легко пришла на ум честолюбивая мысль. Добро, если бы матерый жук-вредитель, а тут и всего-то жучишко: ни навредить, ни даже царапнуть не способен. Где-нибудь карабкался по ветке березы, тужился-тужился и собрал силенки на свой полет, вырвался на волю и с лету шлепнулся. Молчком бы свалился — внимания я бы не обратил. Однако успел жук назваться, а там, мол, будь что будет…
Снова поглядел я на увалы, на хлебный пар, затуманивший ведренную даль, где раскинулся берегами реки Исеть мой город. А жука осторожно положил на ладонь: красоты вокруг вон сколько и без него, и что вообще значит эта кроха для земли, а все же…
— Познакомились-побеседовали, лети, брат! — подкинул я жука на ладони.
В неуловимый миг жучишко раскрыл лакированные надкрылья и улетел в сторону моего города. Не долететь ему: встретится на пути скирда соломы или хвойно-зеленая коноплина на меже и ударится он оземь. А перед тем, как упасть, застенчиво назовется: «Жу-ук». Или возьмет и добавит уже тише — «Жи-ив»…
НА ОПУШКЕ
На опушке вырубки возле вихлястой полевой дорожки много лет зрела осина. А за ней густели зябко зеленые осиночки. Такие тонкие, как лесной дягиль.
Редко кто трогал поросль: коня погонять — не годится, захворает, свистульку и ту не сделаешь. Разве зайчишки зимой покусают веточки и кое-где корочку погрызут. Зато старой от кого только не доставалось. Острие топора испробовать — по ней секнут, ребятишки изгалялись — ее складешками резали. И грязь ошметками летела в нее, и дегтем — опять же ее мазали. Как она раны затягивала да ясно стволом зеленела — понять не могу.
А еще терзали осину ветра, лупили дожди до сверкания виц. Трепетала и дрожала она, но прикрывала собой осинки, сдерживала бураны и сносила все невзгоды.
…Босиком прошлепал я мимо осины детские годы и пришел к ней с куржаком-сединой на висках. Дорожка еле-еле в доннике угадывается, а из осинок выправились лесины в обхват. Опоздал я к старой на свидание. Недавним ветром-буяном свалило ее. Видно, не выдержало сердце, надломилось что-то в ней, и пала осина на ветки тех, кого она когда-то закрывала. Приняли они ее, будто на руки, и затихла она в них.
Снял я кепку и притронулся к стволу. Выцвела кора его, нет на нем ни посеков, ни баловства ребячьего, ни дегтя и грязи. И вдруг екнуло в груди у меня: в морщинистых извилинах блеснула прозрачная капелька. С дождя ли, с росы ли… А может, с меднозвонких листьев шумливого осинника.
ЛИСТЬЯ
ВИКТОРУ АСТАФЬЕВУ
Статной крестьянкой остановилась у лесной избушки береза, и подол пестрого запона подоткнула, и кого-то с лукавинкой высматривает с угорины за речкой Крутишкой. Уж не ее ли муженек там сентябрит-погуливает, соковисто-красную калину к устам нагибает?
Заметила-таки она своего Ивана Сентябревича и шевельнулась-вознамерилась бродком речку перейти. И тогда из широкого подола выпала на мягкую отаву сорока-белобока. Села в траву и уставилась на запон. Кажется, еще кого-то ждет? Но оттуда не птицы, а желтыми сыроежками посыпались первые листья. И отчего-то грустно сделалось сороке. Не думала-не гадала она, что вместе с ней осень таилась. И стоило выронить березе ее, сороку, как раскрошила она и листья, и запон рядном запросвечивал.
Сидел я на пне и тоже смотрел за речку. Любопытно: кого там береза увидала? И вздрогнул, когда ей за пазуху синицы впорхнули. Показалось, будто она свое девичество вспомнила, тряхнула косами и от щекотки рассмеялась. А одна белощекая синица уселась на плечо березы, скосила глаз на меня и на весь угор раззвонила:
— Пень, пень пучешарый, пень-пень пучешарый…
Мне над ней потешно и за себя обидно. Это я-то пень да еще и пучешарый? Хотел востроглазой синице слово молвить, но не успел. Из черемушника нежно пеночка позвала:
— Петя, ты, Петенька, Петя, ты, Петенька…
Отзовется ли он, веселый завлекала Петенька? Никто не откликается. И тогда она, пеночка, светло-горестно стала выпенивать ему:
— Петенька-Петечка, куда девалось летечко? Петенька-Петечка, куда девал ты летечко?..
Под тоненький голосок пеночки солнце загоревало и спряталось за угорами у села Пески, и синицы куда-то распорхнулись, и сороки на отаве не видать. Дохнула Крутишка на вечер и паром прохладным напомнила мне: пора в избушке печку обрадовать сушняком.