Лис темно-бурый крался к тетерям. Заприметил ту, что крестики потянула к большому ключу, — и туда. Синичка сигнал вовремя подала. И когда лис прыгнул из-за кочки… угодил прямо в ключ.
Видел я его, обстывшего, в сосульках. Звон стоял, когда он бежал. И наверняка, мыши и те смеялись в норках: «Дескать, бегай, шуми, ботало непутевое!»
…Согра мне — дом родной. Что там с весны до осени — особый рассказ. А пока и зимой я хожу туда. Посижу у ключа, водицу пью не напьюсь. Не зря в старину юровские мужики за три версты ездили сюда, воду для чая на праздники брали. Не прихоть то, а вкус и почтение земле-кормилице.
Как все равно напьюсь живой воды: в теле бодрость, в голове ясность да свежесть. И долго слушаю, как под заледеневшим снегом бормочет-мурлычет вода ключевая. То о том расскажет, то о другом поведает. И уважит всякого, кто с добром сюда придет. Птиц послушает-поласкает, черной смородины наберет, черемуху не поломает, подивится на легкие хмелевые бубенчики-колокольчики. На жарком взгорке вишни соковой отведает и в тени у ключа отдохнет. От водицы помолодеет и любовью светлой к жизни наполнится.
НА СНЕЖИНКАХ-ПАРАШЮТИКАХ…
Припорошил было снежок поля и, словно спохватившись, остановился. Зайчишки недовольны остались. Правда, на дневку залечь легче, но чернотроп-то не окончился. «Зима пыль в глаза пускает»,— невесело размышляют, наверное, они.
Впрочем, не им одним мешает стылая земля, сухой, пронизывающий ветер, голые леса и кустарники, чересчур всем доступные даже самые глухие места. Беспокойно было для лосей и косуль, неуютно впавшим в спячку ежам, плохо коротать длинные ночи тетеревам. Окунуться бы в снежную купель, скрыться в белых хоромах от посторонних глаз, от тонкого нюха снующих хищников.
Зима и впрямь не спешила. Посвистывала ветрами, потрескивала неокрепшим льдом, иногда показывала краешек черно-синей снежной тучи на горизонте. Наконец, пахнуло оттепелью, а к ночи плотная облачность зашуршала искристой звездной изморозью. И на снежинках-парашютиках стала мягко опускаться зимушка-зима. Вмиг побелело и посвежело вокруг. Только под сосенками еще темнели хвойные пятачки.
Выпрыгнул из черемухового колка белячок и повеселел: пусть след тянется сзади, зато сам он почти незаметен, сливается с любым бугорком. А уж запутать свои стежки-дорожки сумеет. Чернотроп чуть не обернулся зайцу трагедией: в лесу маскировки нет, и как выгонят оттуда — деться некуда. На пашне его белого отовсюду видать. Дружным роем летят и летят снежинки на леса и непролазные болота.
ЗА СОЛНЦЕМ
Высевается теплый мелкий снежок. И в той стороне, где солнце закрылось, даль видится золотисто-розовой. И снежок кажется таким же золотисто-розовым. Оттого иду и иду в ту сторону.
Вот уж бугор перевалил, лес прошел, впереди снова все та же даль золотисто-розовая. И снежок сеется, сеется все такой же. Только подойду ближе — он совсем белый, поскрипывает под лыжами, как крахмал.
Тут бы разувериться: дескать, зряшная затея, не найти тебе золотисто-розового снега. Понапрасну идешь куда-то, ведь за логом Барташом снег тоже белый, за Талами дремучими — белый. Белый он и за березовыми колками, за черемуховой и за ольховой чернью, за болотами и озерами. За борами, горами Уральскими — белый…
Может, кто-то мне так бы и сказал, да надо мной посмеялся. Немало таких советчиков отлеживаются, куда-то в щель или только в себя смотрят…
А я и на белый снег дивлюсь. Это он меня, душу мою высветил. И все вокруг стало чистым, светлым. Только даль не меркнет: там она золотисто-розовая, и снежок высветится золотисто-розовый. И я найду, увижу его таким. Если нет золотисто-розового снега, тогда некуда было бы идти и на душе густели бы потемки.
