Нелепо мечутся по склону, исступленно дерутся двое и срываются вниз…
Мгновенно, как обвал, обрушивается ливень. И уже ни гор, ни леса, ни шоссе… Автобус плывет, рассекая колесами мутную рябь…
В бурлящем потоке торчат две головы, скрываются, возникают, захлебываются…
И будто включается солнце. Мелеет и уходит с дороги вода. Весь в брызгах сверкает прозрачный лиственничный лес…
На обочине неподвижно сидят отрезвевшие от страха и холода двое…
И вдруг огни, огни — зимний город. Снежное поле замерзшей реки, темная решетка вдоль набережной.
Стройный человек с длинным гоголевским носом…
Все то же и то же!..
Посмотреть еще раз пьесу, что ли?
Целый день читала, перечитывала с начала и с конца — ужас в общем! Отдельные сцены терпимы. Если б хоть месяц срока — вытащить действие, сократить, почистить текст, придумать второй план… А четыре дня!..
Чем ближе к клубу, тем чаще вздрагивало сердце, как перед страшным экзаменом.
Из распахнутых дверей летела песня — в унисон два женских голоса: «С любовью справлюсь я одна, а вместе нам не справиться».
Со света в темном вестибюле ослепла, остановилась — не наткнуться бы на стремянку, на ведро с краской. На всю жизнь запахи стройки — олифы, известки — свяжутся с нехорошим… Трусость, что ли? Пение кончилось. Лихой удар по струнам балалайки, хрипловатый тенорок завел:
Мы разучивали пьеску, Сильно восхищалися! Провалили с громом, с треском — Мигом разбежалися.Недружно засмеялись. Девушка сказала:
— Да ну тебя, Рудька! Нехорошо — она придет, а нас и половины нет.
На слабо освещенной сцене: раз, два, три… семь человек. Повернулись на звук шагов. Тенорок с балалайкой, организатор кружка — кстати, самый способный, — спросил:
— Это кто?
— Это я. Что вас так мало?
— Да подрасстроились вчера…
— Подойдут, может быть.
Все предвидела, и все равно ударило: посеяла скуку.
— Ах, расстроились? Работать надо! Мозги вывернула, придумала, а тут — здрас-сте: «Расстроились»! — Откуда взялось нахальство нападать на людей, ведь сама демобилизовала их? Но почему-то знала: так нужно. И врала бессовестно — придумала вовсе не дома, а в эту минуту, когда ощутила катастрофу. — Кто это пел: «люблю женатого»? Хорошие голоса. А вы еще на чем-нибудь играете? Баян? Отлично! А кто любит танцевать? Все? Отлично! Только семь человек — мало.
— А мы сбегаем, — отозвались обе певицы. — У нас ведь близко.
Прошло не больше четверти часа, собралось уже шестнадцать человек. Алена прикидывала в уме план. «Капитану нельзя сомневаться», — шутил часто Глеб. Как «если бы» (волшебное актерское «если бы»!) все было для нее ясно, начала:
— Целиком пьесу за четыре дня, сами видите, не осилить. Предлагаю: сыграем фрагменты. Отрывки, связанные по смыслу. А второе отделение — концерт. Возьмемся дружно — будет толк.
Первый раз в жизни, одна, без Сашки, без помощи товарищей, первый раз приняла такую ответственность одна. В груди захолонуло.
Четыре дня прибегала домой только пообедать и поздно ночью — спать. Утром — индивидуальные занятия с теми, кто свободен, кто прибегал в обеденный перерыв. С шести вечера до «без конца», как сказал Рудольф, автор частушек, балалаечник, гармонист, «сменный режиссер» и исполнитель главной роли — репетировали фрагменты пьесы. Рудольф — парень умный и одаренный — поддерживал ее своим авторитетом.
Как нельзя больше кстати объявилась школьная Аленина подружка. Юлька Мосина кончила музыкальную школу по роялю и также приехала на отдых к родным. Еще в пятом классе их обеих прозвали за смуглоту «копчеными», Алену, по росту, — «Сигом», а Юльку — «Салажкой».
Музыкальную часть взяла Салажка. Построение программы, постановка танцев и, главное, репетиции пьесы оставались на Алене. И все четыре дня она подавляла припадки отчаяния первокурсницы: «Ничего не умею! Лечу в пропасть!»
Четыре дня! Танцы «слизала» полностью со своей целинной бригады — и «Цыганский» и общую кадриль… А пьеса… Четыре дня!..
Где уж было думать о методике — копаться, ждать, пока в каждом зашевелится свое, неповторимое! Во что бы то ни стало вытащить элементарную логику, действие, создать хоть какую-то ступеньку к правде чувств. И Алена добивалась этого всеми (и недозволенными!) способами — прямым «переливанием крови» — своего воображения, своих мыслей, своих чувств и даже показом.
Накануне концерта прогон шел невероятно вяло, разболтанно — забывали текст, опаздывали на выход, настроение катилось к панике.
Алена сидела в зале одна (Салажка — у рояля за кулисами, Рудольф — на сцене), кричала грозно: