Конечно. Сашка стал очень другой. И…
— О чем рассуждаешь? — Олег сел рядом.
— А ты почему так рано?
— Знал, что ты здесь, — радиолокация. Так о чем шептала?
— Просто… Знаешь, я ужасная дрянь.
— Ловко скрываешь.
— Сашку жалко невыносимо. Хочу, чтоб он не мучился… А на Зинку злюсь: зачем тенью ходит?
(Вот и сейчас Зинка оставила провожающих родственников и ринулась за Сашкой.)
Олег вздохнул:
— Пьеса есть: «Собака на сене».
— Ну, сказала же: дрянь! Нет, вот что: может быть, Зишка как раз лучше всего. Понимаешь, она… — «Все навертываются нехорошие слова!» — Понимаешь, дисциплинированная, заботливая, работяга…
Олег щурится не от солнца.
— И… она хорошенькая, изящная, покорная… Может быть, ему именно такая жена…
— Без неожиданностей, всяких чепе. — Олег расхохотался. — Не огорчайся! Боюсь, что даже у тебя Сашка не спросит совета. А пока он еще не освободился… — Обеими руками Олег берет Алену за голову, придирчиво разглядывает. — Большеротая, нос зачем-то ввысь, какие-то длинные серые с прозеленью глаза — ну, что хорошего?
Алена вырывается:
— Ты что, как оценщик! Как лошади в зубы…
— Великое дело ансамбль! Как это про тебя сказали: «Нос курнос, да к месту»?
— Ты до сих пор помнишь! Все думаю обо всех о вас… У Глашухи с Голобурдой что-то намечается? Мне он не очень… Вчера встретила на улице: идет — глаза в небеса, ужасно вдохновенный вид, так и понимай: гений, устремленный в облака искюс-с-ства.
— Да, нечто среднее между Валерием и Джеком домайкиного периода. Но, я думаю, поддастся обработке.
— Вот уж права Агеша: только в искренности каждый неповторим, а кривляются все похоже.
— Голобурда так Голобурда — Глашухе замуж надо или так ребятенка. В ней какое-то стародевчество проклевывается.
— Глашка чудная!
— А я про что? Нельзя, чтоб засохла. Тамарку-то дочка оживила — не узнать.
— Я ахнула. Размениваются, разъезжаются со стариками. Спрашиваю: «Как ты решилась? Победила мадам с гипертонией?» А она спокойно: «Нельзя ребенку расти в доме, где никто пикнуть не смеет». Герой! Когда есть дорогая цель…
(Тамарка — возле Амосовых — впилась в маленького Сашу. А раньше и не смотрела на детей. Дочка. Счастливая. А у меня будет сын. С серыми глазами. Будет. Будет!)
— Муж у Томки ничего. Мало-мало ограниченный. Возмущался, покачивая дочку в коляске: «Наука и техника — семимильными шагами. Ломаются каноны, каждый день — стремительные броски открытий. А искусство? На столетие сзади. Дайте новое, потрясающее!»
— А вы — что?
— Саша пытался… Что говорить? Человек произносит модные слова. Искусство его волнует, поскольку мало занимательных спектаклей, фильмов.
— А тебя — только в мировых масштабах? А что нет для нас хороших пьес? Ролей? Не на чем расти, особенно актрисам, не волнует? Это разве не важно?
— Погоди…
— Вот год наиграюсь, а дальше? Нельзя на одной классике. А эти пустые, бесформенные схемы — думать страшно! А то еще пошлость или такое приземленное, что самая разновоновейшая форма не прикроет бедности.
— Погоди…
— Формализм — кривлянье, архаизм — скука, но пусть же ищут!
— Надо знать, что ищешь, знать, за что тебе жизни не жаль.
— А не бывает: искренне хотел человек сказать свое дорогое точно, ярко, а не удалось?
— Пусть дальше ищет.
— А если сразу — трах! — формализм или еще какую-нибудь погань! Помнишь, в Горном Алтае дядя с научной станции объяснял садоводу просчет — не ругался: южный склон, крутизна… Помнишь, даже мы поняли? А критики? Не могут, что ли, конкретно сказать, в чем просчет, почему форма выперла или рассыпалась? По пальцам толковые рецензии…
— Крикнуть, шлепнуть можно — без ума, без знаний. А убедить…
— Ведь художник, по самой сути профессии, должен быть особенно впечатлителен… как ребенок. Зачем же по голове? Можно убить.
— Это уже уходит. Но я бы убивал за халтуру, за спекуляцию, за ремесленную стряпню.
— Заманить бы горячего драматурга, чтоб пожил, поездил, понял, полюбил…
— Замани, Алеха! — Олег одной рукой обнял ее за плечи, и рванул к себе, и оттолкнул, и как-то виновато засмеялся: — Замани. Кажется, наши… По-моему, Женькин голос…
— Надо Лильке резеду посадить. Чудесный живой запах. У Леши нашего в саду…
— Когда мы поступали, ты была здоровенная колхозная девчонка…
— А ты-то! Экзальтированная восьмиклассница, хоть бантик на головку! И вдруг — дядище. Как все переменились! Глашка, Михаил, Валерий были такие уважаемые…