Недов восторгнулся «нелицеприятной критикой», сказал, что, хотя у него «есть своя методика», он, конечно, все учтет и надеется «вскоре исправить ошибки и заслужить единодушное одобрение кафедры». Дурак или подлец? И то и другое?
Соколова попробовала поговорить с Тарановым. И увидела, что он только выучил профессиональные термины, набор приемов, тренировочных заданий игр. Но содержания, цели, внутренней связи их совершенно не понимал. Бессмысленная мешанина упражнений показалась ему «новаторской методикой».
Недов утвердился в числе ведущих педагогов. Все, с чем страстно боролся Рышков, поднимало голову, объединялось. На кафедре актерского мастерства создались группы, возникла рознь и росла. Это понимали на других кафедрах, об этом говорили старшие студенты. Только Ладынина на все глядела из-под каблука директора, считала, что Недов «внес живую струю», по-прежнему всем улыбалась, всех ласкала взглядом красивых голубых глаз, а в минуты опасности защищалась валидолом.
Отлично во всем разбирался Барышев. Но когда Соколова попыталась заставить его действовать, он закрыл лицо тонкими, высохшими руками:
— Не торопите инфаркт, Анночка. Дайте пожить, поработать еще… Осталось мало.
Вся жизнь Барышева прошла на глазах Соколовой.
Лет тридцать назад молодой хирург Павел Андреевич Соколов почти с того света вернул тоже молодого еще артиста Арсения Артемьевича Барышева, доставленного в клинику с острым гнойным аппендицитом.
Талантливый, с большой культурой и нежной душой, не очень глубокий, несколько тщеславный, на редкость удачливый в работе, Арсений Артемьевич страстно хотел семьи, детей. Тут ему не повезло. Он перестал гоняться за синей птицей и замкнулся. Где-то росли отнятые у него дети, может быть, и не его дети, он посылал им деньги. Глуша тоску и едкую обиду, работал с ожесточением, не давая себе вздохнуть, оглянуться, задуматься. Целью стал успех, овации, хвалебные рецензии, звания, ордена, деньги. Тщеславие выстудило, высушило сердце, подсовывало компромиссы, прежде времени состарило. Барышев, конечно, ощущал, что сделал в жизни куда меньше, чем мог. Однако перестроиться, работать вглубь, не разбрасываясь, боялся, а может быть — разучился. Одним словом, бороться не хотел.
И вот Корнев пришел к руководству парторганизацией. Вплотную занялся «больной» кафедрой, скоро понял все причины и следствия. И хотя выправить положение было вовсе не просто, воздух в институте посвежел. И Барышев — сначала он неприязненно отнесся к Корневу — уже следил за ним с нарастающим интересом, казалось, готовился стать рядом…
Неужели все покатится назад?
Ключ заворочался в наружной двери — Анка.
— Какой-то пакет в ящике, бусь! — сообщает еще из передней. — С сургучной печатью! — Анюта входит в комнату, рассматривая конверт. — У-у-у! Припечатано-то копейкой! Не иначе — твои «дети».
На большом плотном листе бумаги печатными буквами:
«Дорогая и очень глубокоуважаемая
Анна Григорьевна!
Нам грустно без Вас, хотя…»
Посередине листа, в прорезанные, как в альбоме, отверстия, вставлен картонный прямоугольник вроде открытки, и на нем:
Вы львом нам кажетесь всегда.
Когда небрежны мы в работе.
И не минует нас беда,
Но все же…
Под стихами — готовый растерзать жертву, рычащий лев, а под рисунком — конец строки:
«См. на обороте»На обороте, в центре, рисунок: наседка, подняв голову, воинственно сверкая глазом, собирает под крылья цыплят. Над ней:
Молва гремит со всех концов:
Такой мамаши не найдете.
Она хранит своих птенцов…
Но все же…
и внизу снова:
«См. на обороте»Под открыткой приписка:
«Поправляйтесь! Больше без Вас не мыслим дня прожить», — и подписи.
Анюта смеется, хлопает в ладоши.
— Довольна, буська! Разулыбалась! Скажите — не могут дня прожить! А между прочим, определили точненько: гибрид льва с наседкой!
Глава третья
Сессия кончилась, свалилась тяжесть, стало весело, странно пусто.
Рудный на прощанье сказал:
— Спасибо, не подвели, не огорчили Анну Григорьевну. Веселых вам каникул, кто уезжает — доброго пути! Что передать ей?
— Чтоб скорей поправлялась!