— Удивительная у тебя бабушка. Буду к ней ходить. Пока она одна.
— И потом заходи. Сестра Ирка — славная. И ребята хорошие. — Глеб поцеловал ее в лоб и в голову.
— Как бы мне с тобой? Море сейчас злющее, я знаю — все равно. Ну, да уж ладно! Бросаешь меня.
— Связалась с моряком — терпи.
Захлопнулась входная дверь. Алена выпрямилась на стуле.
— Ну как, закусили немножко? — Голос бабушки будто потускнел.
Только тут Алена заметила, какой нежный, чистый голос у старушки.
Глеб спросил:
— Кто это?
— Соседка. — Бабушка села возле Алены, вздохнула, покачала головой. — Самая-то высокая проверка человека — это личная жизнь, как теперь называют. Поступки, которых никто не видит, не осудит, не накажет. Нет, длинная история — другой раз! — Она чуть сдвинула светлые брови, сухонькой рукой погладила голову, плечо, руку Алены. — Поговорка такая есть: «Горит солома — валит дым, сгорает сердце — кто увидит?» — Поднялась, захлопотала. — Еще чайку?
«Сгорает сердце — кто увидит?» — повторила про себя Алена. — «Сгорает сердце…»
Потом поехали к Глебу. От ветра в машине то и дело возникал тонкий свист.
— Как решила: поедешь в Забельск или останешься?
— Скучно одной. Уеду.
— Достанешь ли билет? Каникулы. Как глупо, что я не успел!
Глубоко под ложечкой жгло, тонкий звенящий свист словно раздувал затлевший уголек. «Сгорает сердце…» — вот привязалось!
— Заднее стекло неплотно.
— Зачем ты как виноватый? Ты вовсе не виноват — слышишь! — Осторожно, чтоб не толкнуть баранку, Алена обняла его локоть и прислонилась головой к плечу. — И вообще-то что особенного? Сейчас уеду домой, а начнутся занятия — знаешь, как у нас: дохнуть некогда!
Он быстро поцеловал ее, угодив в переносицу. Оба засмеялись.
Глеб возился с машиной. Алена ходила по двору, ловила языком снежинки, с разбегу каталась по темной наглаженной ледяной дорожке, как будто ей было очень весело.
В комнате Глеба, похожей на каюту, старалась вести себя, как всегда, хозяйкой. Подошла к шкафу, на нем стояли один на другом три чемодана разной величины.
— Я думаю, тебе средний?
— Да. Только я сам. — Глеб посадил ее в кресло у письменного стола. — Сиди, божество, для вдохновения.
Она покорилась, оглядела знакомые фотографии на столе и над столом, стала следить, как Глеб доставал из шкафа вещи и укладывал в чемодан, — ей нравились его мягкие движения. Слегка поднимавшиеся на затылок концы волос вызывали особенную нежность.
— Если бы бабушка была в самом деле волшебницей! Ведь так похожа — кажется, захочет и превратится в молодую красавицу. Она могла бы сделать меня маленькой, как фотография. Ты бы посадил меня в карман — вот в этот, на груди, — и без всякого пропуска, даже на корабль… А когда никого нет, я бы сразу вырастала — здорово? Да? Не смейся! Подумай: была бы все время с тобой!
— Никак нельзя в этот карман, — сказал Глеб категорически. — С твоей непоседливостью…
— Я бы вдруг высунулась, — хохоча, подхватила Алена, — а какой-нибудь важный адмирал — ой!.. А внутренний карман не подходит — жарко, душно.
— Как хорошо, что бабушка не волшебница, мы бы поссорились из-за кармана.
— Нет, уж я бы согласилась на внутренний. — Алена вздохнула: «Только бы достать завтра билет!»
— Девчонка ты, девчонка…
Глеб закрыл чемодан, пошел к двери, взглянул на часы. Алена сжалась, словно проглотила горячий уголь.
— Уже… такси?
— Минут через десять.
Она слышала, как Глеб разговаривал с соседями: тощим капитаном, похожим на Паганеля, и его кругленькой румяной женой. Потом заплакал ребенок — у них недавно родился…
На столе среди других небольшая фотография — девушка в солдатской ушанке со звездочкой, чуть наклонив голову набок, смеялась, будто дразнила кого-то. И еще чем-то она напоминала Лилю. Надюша. Разведчица. Они познакомились с Глебом на фронте, она стала его женой. Как странно все: дерзкая, смелая, возвращалась невредимой из самых опасных операций. А в сорок пятом году ее отправили в тыл. Полгода она скрывала беременность, чтобы не уезжать от товарищей, от Глеба. Отправили ее почти насильно. А дорогой машину разбомбили… Как странно: если б не эта дикая случайность… Алена попробовала представить себе, как жила бы теперь без Глеба, — ничего не получалось. А он был бы счастливее? Алену вдруг, как открытие, поразила простая мысль: в сущности, она никогда не заботилась о Глебе. Все заполняла собою, будто, кроме ее жизни, ее интересов, ее волнений, у него ничего не существовало, и сам он существовал только ради нее. Будто у него не было увлекательной, важной работы, успехов, неудач, будто ему всегда было легко. Как же так?
— Если затрет с билетом, звони Левке, думаю, он достанет. Ключи, значит, у Муси с Левкой — если вдруг не уедешь, если понадобится…
Глеб подошел к креслу. Алена обхватила его, изо всех сил стянула руки.
— Без тебя ничего не нужно. Ты — мой дом. Не пущу тебя. — И тут же отпустила. — Ужасное безобразие, что я ничего не понимаю в твоих этих локациях… локаторах… как их?..
— Вот вернусь — стану тебе читать лекции, договорились?
— Я серьезно!..
— А я?..
Задребезжал телефон. Глеб разговаривал с каким-то каперангом. Долго резко спорил. Алена встревожилась, что он опоздает на поезд, показала часы. Наконец Глеб раздраженно нажал рычаг: «Ух, кретин!» — и сразу же стал вызывать такси, а лицо у него опять было неспокойное, усталое.
Непривычно ехать в такси на заднем сиденье. Алена двумя руками держала ничем не занятую горячую руку Глеба, прислонилась плечом к его плечу. Надо сказать, что поняла свой безобразный эгоизм, а как сказать?
— О чем думаешь? — спросила, ожидая, что Глеб обругает каперанга, скажет: «Не опоздать бы», — а он ответил:
— О тебе.
— А что?
— Люблю.
— Почему?
— Не знаю.
С того дня, когда впервые произошел этот разговор, Алене нравилось повторять вопросы, слышать ответы, которые знала наизусть, как нравится ребенку повторение любимой игры, каждый раз чем-то новой. Сейчас слова Глеба прозвучали неожиданно, как в первый раз.
— И не разлюбишь? Я ведь ужасно… какая…
— Ужасно какая девчонка. — Глеб чуть усмехнулся.
Она почувствовала, что сейчас тревожит его, и нарочно сердито сказала:
— Вбил себе в голову. Через четыре месяца двадцать один стукнет.
— А мне через семь — тридцать пять.
Алена успела сказать только:
— Чушь!..
Машина остановилась у вокзала.
— Ой, пять минут!
Почти бегом пробирались среди провожающих и подошли к пятому вагону за две минуты до отхода поезда. Глеб отдал проводнику билет, поставил чемодан в глубину площадки. Взял Алену за руки у запястья, притянул их, сложенные в кулаки, к своему подбородку. Глаза его были близко, смотреть в них так близко было трудно, и невозможно оторваться.
— Завтра телеграфируй: уезжаешь или остаешься.
— Да. Если достану билет — уеду.
Поезд едва заметно дрогнул.
— Иди. Ох!.. Иди.
Руки Глеба оторвались от ее рук. Алене показалось, что она оторвалась от земли и болтается без опоры в темной пустоте. Как потерянная смотрела вслед растаявшему красному огоньку, как потерянная пошла по тихой пустой платформе. Боковыми улицами, пряча лицо от света фонарей и витрин, плелась в институт. Представляла, что Глеб сейчас ходит взад и вперед по коридору вагона и по площадке. Еще чувствовала его руки, теплый запах моря и гвоздики, видела его глаза так близко, что трудно смотреть.
Повернула к институту, стала думать, как приедет домой. Она не объясняла матери, почему не собирается в Забельск на каникулы, — в письмах трудно это. Рассказать проще. Да, невозможно тут мотаться одной — Олег уехал на лыжную базу, Зинке с Валерием никто сейчас не нужен. Да, завтра с утра за билетом, потом купить братишкам какие-нибудь подарочки…
Алена отвернула лицо — слезы то и дело выступали, шмыгнула мимо вахтерши. Медленно пошла по лестнице общежития — пусто, тихо, как всегда на каникулах. Вспомнила, что даже хлеба нет у нее — ведь не думала сюда возвращаться. Нет, опять идти мимо вахты и в магазин с опухшей физией… Сейчас не голодна, а завтра утром — долго ли!