И на ходу разговор кипел вокруг сенсационной новости. И когда Алена с Сашей остались вдвоем, это оказалось самым важным. И, положив голову на твердое плечо, уже сонным голосом Алена сказала:
— Надо показаться так, чтобы никакая комиссия не посмела…
Глава седьмая
Красный огонек становился все меньше. Соколова повернулась и пошла по платформе чуть впереди спутников.
— Через год выпущу этих целинников, и всё. Уйду из института.
— Да вы… что? — Корнев взял ее под руку, слегка дернул, как бы желая разбудить. — Анна Григорьевна!
— Хватит. Что доброго можно сделать в путанице лжи, ханжества, тщеславия, равнодушия? Хватит.
— Почти в каждом театре есть свои Недовы, дорогой шеф, — спокойно сказал Рудный. — Вы же не уйдете на пенсию…
— И сами говорите: Недовы — явление. Значит, тем более надо бороться, а не уходить.
— А вы уходите. А не будь вас в институте, на Алтай сейчас уехали бы…
— «Недовывихнутые» — знаю.
Люди спешили к поездам, разбивая встречный поток провожавших. Корнев крепче сжал руку Соколовой, чтобы не оттерли.
— Не имеете права уходить. Я ведь не по своему желанию, знаете. В войне все равно буду участвовать.
— Зря кипишь, Илья Сергеевич. — Рудный шел сзади, однако его голос пробивался сквозь говор, топот и шарканье ног. — Это минута расставания с «детьми». Попробуй завтра скиснуть — дорогой шеф тебя за уши вытащит.
Они вышли на улицу — стало свободно. Рудный пошел рядом с Анной Григорьевной.
— Нет, не минута расставания. Сил больше нет. Смысла не вижу. В театре проще — люди взрослые. Директор имеет такое же право преподавать актерское мастерство, как мы с вами — китайский язык. Завкафедрой — безвольное существо. Ими обоими, как хочет, жонглирует бездарный наглец. Почему же перед студентами мы замазываем это, лжем? Да, да — и вы, и вы, и я! Педагог имеет право лгать? Ага! Но правду-то сказать нельзя: посеять смятение, подсечь жалкие остатки дисциплины, «авторитеты» — нельзя!
— Очень люблю вашу горячность, но…
— Не знаю, как вам, мне так работать стыдно.
— А мне нет.
Они подошли к остановке. Корнев отпустил руку Анны Григорьевны, повернулся к ней, прямо глядя в глаза. Рядом с ними стал Рудный.
— И мне почему-то не стыдно.
Соколова усмехнулась:
— Не верю. Я о вас лучшего мнения.
— А внуков воспитывать вам не стыдно?
— Сравнили! Они с пеленок растут без вранья. Да моя Анка в чем-то зрелее некоторых наших студентов. Сравнили! Не для того была сказана большая, жестокая правда, чтоб мы продолжали лгать по мелочи, ханжить. Я, знаете, очень люблю Ушинского…
— Я тоже.
— Он, между прочим, писал, что истина не может быть вредна. А воспитатель, в котором поколебалось это убеждение, должен оставить дело воспитания.
— А разве оно у вас поколебалось?
— А единство убеждений и поступков не обязательно для воспитателя?
— Но сейчас нам легче.
— Легче! Недов пока тот же. Кстати, мой автобус. До свидания.
— Я приеду к вам на дачу, Анна Григорьевна.
— И я. Вы же меня еще недоругали, обожаемый шеф.
Опять дорога. Опять впереди Алтай.
Позади недели невылазной работы — экзамены, репетиции, бесконечные комиссии, выматывающие просмотры, сумасшедшая усталость… Позади. Они победили, они едут. И везут не только концерт, а еще полный спектакль «В добрый час».
Как год назад, Алена стоит у окна вагона, мимо текут рельсы, пробегают столбы и деревья, тянутся заводские корпуса и, наконец, домишки, сады, перелески… Все то же — и все не то. Целый год, и какой год прошел!
Алену никто не провожал. Сашка тут, рядом с ней — все хорошо. Остро вспоминается прошлогодняя весна: Лиля, ужас потери, пустота, едкое чувство вины… Нет, это не воспоминания.
«Люблю ездить, — говорила Лилька, — все отстает, остается позади, обо всем можно думать, и не больно». Нет — еще больно…
Сашка стоит рядом. Алена чувствует, как ее волосы, взлетая от ветра, скользят по его лицу. Жесткая рука чуть сжимает ее талию — ей весело и тревожно.
— Больше всего на свете люблю дорогу. А ты?
— Люблю. Но не больше всего на свете.
— Смотри! Да не на меня! Небо какое желтое… А деревья черные, крыши черные, как силуэты. А кажутся легкими. А облако, смотри, как отчетливо, видишь: река, обрыв, домики с плоскими крышами… Ой, вот уже расползается… Ой, смотри, рожа получилась… Губастая — вроде Недова… Белая дорожка от самолета. Ох, полетать хочу, посмотреть на землю сверху!
— Хочешь? Обратно из Барнаула в Москву — полетим.
— Конечно! Только дорого очень.
— Переживем.
— Да! Ты же богатый…
— Не я, а мы.
— Интересно, ведь бывает, что под самолетом сплошь облака и ничего больше — бывает же! И будто ты в Арктике во льдах, в торосах… Смешно, мне почему-то представляется, что в Арктике и небо, как снег, белое. Ух, мальчишки славные! — Алена помахала рукой им в ответ. — Как жалко, что Корнев уходит. Опять мадам с валидолом или какое-нибудь золото вроде Недова — ужас!..
— Глафира интересуется: вы чай пить будете?
Алена быстро повернулась к Олегу.
— Отчаянно чаю хочу.
Он не отозвался на шутку — почему?
Как год назад, весело пьется чай, теснотища, Глаша хозяйничает, распределяет коллективные продовольственные запасы. Так же заглядывают к ним в купе другие пассажиры. Смеется проводница — Женька, изнемогая от жары, попросил ее «пустить газированного воздуха». Он, как всегда, главная мишень острот, невозмутимо жует… Все так — и не так. Словно какая-то стенка — тонкая, прозрачная, как стекло, но все-таки стенка отделила Алену от всех. Может быть, так надо: Сашка ее муж, самый близкий ей человек, и остальные должны отойти?
Но все-таки, почему раньше?.. Не надо вспоминать… Нет, но почему раньше она вовсе не задумывалась, как с кем себя вести: хотела — говорила, хотела — смеялась, хотела — посылала к черту, все получалось само собой, и не так уж плохо. А если делала глупость, тоже не чувствовала себя хуже всех, непоправимо виноватой… И на курсе к ней теперь относятся не так. Джек — понятно: его заполонила Майка Травенец. А Глаша? А Женька и Олег — самые близкие друзья. Почему?..
Алена открыла глаза, снова закрыла, приподнялась. Тонкий луч, как сверкающий клинок, воткнулся в подушку. Алена чуть отодвинула шторку, но вагон повернуло, солнце ушло. Небо матовое, как будто припудрено, от горизонта темная масса леса приближается, словно заливает светлые поля. Вот лес подступил вплотную к насыпи, и уже не кажется темной массой зелень — яркая, свежая, вся разная… Ой, что это?.. Кто говорил так — «зелень яркая, свежая, вся разная»? Да… Нет, не надо. Как давно это было! До чего лес красивый… Разбудить девчонок? Только половина шестого. Зишка посапывает себе носом в стенку. Агния — чудо, хоть пиши с нее спящую Джульетту. И кудри золотые по всей подушке. А Глашуха? Алена свесилась, заглянула под свою полку. Вот уж для голландцев натура — вся розовая… круглое плечо, локоть с ямочкой… Пусть спят. Рано слишком.
Алена тихо прикрыла за собой дверь купе. Солнце вдруг ударило в глаза, она подалась в сторону. Густо-зеленая хвоя, светлые пятна листвы, березы поярче, осины тусклее, белые блики стволов, многоцветный зеленый лес бежал мимо. И никто не видит, все спят — и мальчишки, даже Сашка. С этой стороны лес прозрачный, а с той… Взглянуть бы в обе стороны сразу.
Мыльницу — в карман, полотенце — на плечо, бегом по пустому коридору. Алена засмеялась — словно кто-то озорничал, бросал ее то к одной стенке, то к другой, с размаху стукнул о дверь. Она отшатнулась, нажала ручку, дернула и влетела, будто ее выбросили в тамбур. Ветер вздул халат, охватил холодом тело.
В амбразуре распахнутой двери на фоне бегущего леса — человек. Широко расставил ноги, свесился, держась за поручни, смотрит вперед, кажется — вот-вот оттолкнется и вылетит. Но стоит, будто каменный, не оглянулся даже. Только волосы, полы куртки и брюки раздувает ветер.