Саша встал.
— Повестка товарищам известна, — свободный летящий голос, неторопливые движения, удивительная у него сила — сразу утихли все. — Слово для доклада о политико-воспитательной работе предоставляется Геннадию Рябинину.
После Сашиного голос Генки зазвучал жиденько — в зале прошелестел смешок. Бедный Генка!
Он торопясь, монотонно и нудно перечислял, сколько выпущено радио- и стенгазет, проведено мероприятий: встреч с мастерами театра, вечеров. Сколько состязаний по волейболу, лыжных вылазок, диспутов…
— А почему нам запретили — о любви? — прервал докладчика сердитый девчоночий голос.
Аудитория дружно засмеялась.
Первокурсники, возвратись «с картошки», пришли в комитет комсомола:
— Мы хотим о любви… диспут, что ли.
Геннадий ответил категорически:
— О любви? На первом курсе? Рано.
Потом со скрипом будто бы разрешил диспут, но его все перекладывали с одного срока на другой, да так и «замотали».
Саша, тоже смеясь, остановил веселье зала:
— Не перебивайте. Повестка большая, не задерживайте, ребята.
Мягкий, дружеский тон действовал лучше привычного окрика и нервозного бряканья по графину. Алена ощутила гордость за мужа и комсорга своего курса.
Геннадий читал все так же торопливо, нудно, вдруг запинаясь, кашляя, стандартные фразы. «Конечно, много сознательных студентов, но нужно говорить о недостатках. Конечно, дисциплина: поведение на лекциях… успеваемость невысокая… пропуски… Бывают пьянки. Неуважение к товарищам. Бывает: идешь по общежитию — крик, пение. Скажешь — отвечают: „Разве уже двенадцать часов?“ А ведь крик мешает заниматься, отдыхать. Были случаи бегства с картошки… то есть из колхоза… Увлечение зарубежным искусством, нигилизм…»
— А нельзя ли конкретные примеры: кто и на каком курсе? — нетерпеливо бросил Каталов.
Саша предостерегающе глянул на него и легонько звякнул карандашом по стакану. Каталов побагровел. Зал насторожился.
Геннадий повел плечами, будто от холода.
— Примеры… Вот из колхоза уехали… с третьего актерского и второго режиссерского…
— Потому что нечеловеческие условия!.. — заорали недовцы, выделился резкий голос Зацепиной.
Саша встал. Недовцы стихли. Но температура в зале ощутимо повышалась.
— Прогулы… в общем на всех курсах… — Геннадий еще больше заторопился и спотыкался на каждом слове. — Всякие увлечения… В общем… на разных курсах имеются… Отдельные личности…
— Оторвался от бумаги и захромал, — буркнул Петя Коробкин — он сел рядом с Аленой на Сашино место.
Гена, будто услышал его, опять уткнулся в бумажки и быстренько дочитал самокритическую страничку о недостаточной «активности и бдительности комитета», робко оправдался тем, что комитет еще «молодой — всего два месяца», и закончил неуверенным обещанием «активизировать работу с помощью всего комсомольского коллектива».
— Есть вопросы к докладчику?
— Почему ни слова не сказано об исключении из комсомола студента четвертого актерского курса Кочеткова? — спросил Гриша Бакунин четко, зло, с вызовом. — Это разве не относится к политико-воспитательной работе?
— Правильно!
— Почему?
— Каждый день, что ли, такое случается?
— Почему без первичной организации?
В зале переговаривались, спорили.
Каталов, отстраняя Душечкину, Лютикова и Арпада, навалился на стол, что-то требовал от Саши. Саша с философским спокойствием смотрел в зал.
Агния не выпускала Аленину руку, иногда предостерегающе сжимала. Было решено, что курс должен вести себя на собрании по-военному дисциплинированно.
Саша поднялся.
— Есть еще вопросы к докладчику?
— Пусть ответит сначала на этот, — понеслось с разных сторон.
Гена облизал белые губы.
— По персональному делу Кочеткова выступит заведующий отделом райкома комсомола товарищ Каталов.
Смех покрыл его слова:
— Сам сказать не можешь?
Вопросов Геннадию больше не задавали, требовали выступления Каталова.
Он вразвалку подошел к кафедре. Недобрая тишина встретила его. Каталов постоял, неторопливо заложил руку в карман, другой нарочито небрежно провел по волосам.
— Друзья! Печальное событие произошло у нас на четвертом актерском курсе. Оно говорит о серьезных недостатках…
— В решении бюро райкома, — негромко побежало по рядам. — Каталов дело состряпал. Зачем нам его слушать?
Агния стиснула Аленину руку. Лицо Каталова напряглось. Он напирал на каждое слово, помогал себе взмахами кулака:
— …о серьезных недостатках в политико-воспитательной работе комсомольской организации института, а в особенности четвертого актерского курса — комсорг Огнев. — Ему пришлось переждать громкий говор. — Это печальное событие не могло бы иметь места…
— Что он взъелся на четвертый актерский? — опять разбежался говор.
Каталов, багровый, напряженный, замолчал.
Встал Саша.
— Давайте, ребята, спокойнее. Иначе не разобраться. — Подтекст был: «Мне самому тошно слушать, но ничего не поделаешь».
Лицо Каталова набухло, голос стал глуше.
— Вы, конечно, не в курсе… Неверно информированы…
Саша предостерегающе поднял руку. Каталов продолжал:
— Ваше бюро проявило отсутствие бдительности. — И опять взмахнул кулаком.
Агния шепнула:
— Нехорошая привычка для оратора.
— Злопыхательство, нигилизм, пропаганду чуждых идей приняли за невинную болтовню, не дали должного отпора… — Каталов повышал голос: — Нам в райкоме удалось открыть подлинное лицо Кочеткова.
Аудитория бурлила:
— Это вы открыли свое лицо!
— Собственной тени испугался!
Саша хмурился, качал головой, поднимал руки, сдерживая шум.
Голос Каталова то проваливался, то взвивался на верхи.
— Товарищи по курсу, комсорг Огнев и комитет института, разбирая вопрос о Кочеткове, ошибочно подошли к оценке поведения, к двуличию Кочеткова, Райкому пришлось вмешаться, поправить…
В рядах заговорили громче:
— Голое администрирование!
— Без первичной организации!
Дирижерским движением «снять» Саша оборвал ропот.
— Вы ведь не знаете, что говорил ваш Кочетков. Он говорил… — Каталов помолчал, готовя ход козырем, — что в комсомоле засели бюрократы…
— В райкоме вашем, а не в комсомоле, — поправил Гриша Бакунин.
Каталов повысил голос:
— Говорил, что исключение из комсомола — петрушка! Что наши великие достижения — фальсификация…
Глухо загудел зал:
— Так ли?..
— Он этого не говорил!..
— Он говорил, — Каталов почти кричал, — что подъем целины — ошибка…
Продолжать ему не дали. Каталов сжимал кулаки, тяжело дышал, лицо заблестело от пота.
Саша долго стоял неподвижно, смотрел на бушующую аудиторию, останавливал взгляд на самых беспокойных участках, ждал.
Алена подумала: «Каталов уйдет, не станет продолжать бой». Он откашлялся.
— Райком принужден был исправить ошибку вашего комитета и дать сокрушительный отпор нигилизму. — Опять откашлялся, хрипло сказал: — И впредь, если не сумеете разобраться, поможем, — и привычно взмахнул кулаком.
Движение в сочетании со словами вдруг показалось угрозой.
Поднялся шум, какого никогда еще не было на собраниях.
Каталов окаменел. Усмешка и взгляд стали неживыми. Он постоял, потом вдруг быстро пошел на место.
Алене казалось, что президиум — лодка, захваченная штормом. Только Саша, Арпад и, может быть, Еремин не теряли присутствия духа. Саша не пытался остановить стихию, он разговаривал с Геной и Арпадом, потом что-то спросил у Каталова, и тот потянулся к нему уже без всякого высокомерия.
Алена чувствовала, что Сашина невозмутимость действует на аудиторию успокоительнее, чем самые настойчивые призывы к порядку. Буря стала спадать. Тогда он спросил:
— Есть вопросы к товарищу Каталову?
Отозвались многие. Первый вопрос задала беленькая девчоночка, которая кричала про запрещенный диспут о любви.