— Но не приносит.
Сергей убил Алену взглядом:
— Хочет приносить и приносит пользу окружающим. Поняла?
— И может притом сживать со свету товарища по работе, мать, жену или мужа, — вставила Тамара.
— И может быть жадобой, комбинатором и тэ дэ и тэ пэ, приносить вреда больше, чем пользы.
— Да нет же!
— А я говорю — да! Старо, милый: оценка только по «деловым» качествам, а не по человеческим. Понимаешь: человеческим!
— Да я вовсе…
— О чем шумите вы?
Рудный, Агния, Саша, Олег, Зинка с Валерием вошли в аудиторию.
— Определите, Константин Павлович, что такое хороший человек?
— Хо-ро-ший че-ло-век? Хо, вопросик! Это вы загнули, дорогой шеф?
В глазах Соколовой веселились черти:
— Мы с Колей вместе.
— Бесконечно в природе разнообразие как хорошего, так и плохого, — отшутился Рудный.
— Ой, Константин Палыч!
— В кустики?
— Позор!
Саша вонзился взглядом в Рудного.
— Есть же какие-то критерии? Должны быть.
— А ты определи. С цитатами из Бэкона, Дидро, Маркса и Чернышевского.
За что они с Олегом невзлюбили друг друга?
— Могу и без цитат.
Прежде Сашки Женя сообщил великое открытие:
— Человек, не знающий дурных побуждений! Вот наша Агния…
— Дурак! Простите!.. — Агния даже взвизгнула. — Что я — кукла?
Вступились за нее Олег и Глаша:
— Только истукан не знает дурных побуждений!
— Думающая машина? Или ангел божий?
Соколова рассмеялась.
— Вот она, загвоздочка, Женя! Моя внучка впервые увидела Уланову и сказала: «Ей легко, конечно, — гений». Смешно? Мы с вами знаем, сколько труда за этой легкостью. Танцевать, как Уланова, будет только Уланова, но вообще танцевать может выучиться каждый. Любить людей, развить в себе человечность тоже может каждый. Один — больше, другой — меньше. Звать к освоению этой нелегкой профессии человека на земле, увлекать ею каждого и есть наше с вами дело. Вспомните-ка Сашину любимую цитату о «естественной атмосфере человека».
Помолчали. Рудный тихо сел рядом с Соколовой.
— Так що ж воно такэ: хороший человек? Пусть каждый определит по-своему — можно, дорогой шеф? — Он повернулся к Саше. — Ваше слово, товарищ маузер.
Саша ответил четко:
— Честный, бескорыстный, отзывчивый, деятельный.
— Рационализм, хоть и без цитат.
Глаша поежилась:
— Дли-инно.
Может быть. А чего-то не хватает…
— Чувства я в твоем определении не чувствую, — сказала Зина. — Прямолинейность какая-то…
— Скажите полнее, точнее, — зацепил ее Рудный.
И Зина ринулась, как в ледяную воду:
— Тот, кто способен любить.
Пауза. Потом почти одновременно:
— Не критерий.
— Бывает любовь, от которой сбежишь или повесишься.
— Негодяй, мещанин тоже, случается, здорово любит.
Зинка отчаянно пискнула:
— Я же о хорошей любви!
— А что это за хорошая?
Нет, пусть Сашка злится, почему мне молчать?
— Такая, какая нужна тому, кого любят.
Он очень снисходительно сказал:
— Туманно это.
А в ответ ему Женя, Зина, Олег, Миша:
— Неправда — здорово!
— Молодец, Ленка!
— Не туманно, а тонко.
— И точно.
И даже Рудный:
— Это не говорит о слюнявом потворстве, а о внимании…
— О человечности.
Все повернулись к Соколовой.
— А что это — человечность?
Ох, как перекрутило Джечку это «чепе» и Майка! Скелет. «Сгорает сердце…»
Соколова усмехнулась, развела руками:
— Каждый думает по-своему. Для меня человечность — забота о том, чтоб меньше было на земле страданий и больше радости. Понимаете, не только мысль, а действенная, каждый день забота о людях, в большом и малом круге внимания. И непременно с перспективой. Возьмем не масштабный пример. Нельзя ведь ребенку доставлять одни удовольствия: вырастет негодное для жизни существо — будет страдать и мучить других.
— Я где-то читал… — выпалил Женя и закрыл глаза, напряженно вспоминая. — Вот: «Воспитание — это временное насилие, чтоб сделать человека свободным», — верно, Анна Григорьевна?
Соколова поморщилась:
— Претензия на афоризм. И хороший воспитатель все-таки редко прибегает к насилию.
— Но если б все любили, как Ромео и Джульетта!
Бедная Зиша все о своем — Валерий не Ромео.
Марина хихикнула:
— А если б они не умерли? Посмотреть бы на них через десять, даже пять лет.
Никто не ответил ей. Подарил Миша курсу добро! Пошлячка!
— Не всем дано любить, как шекспировские герои, даже понимать их.
— Но всем ведь хочется такой любви, Анна Григорьевна! — Это Глашуха вдруг с африканской страстью. Остыла к Валерию, на минутку влюбилась в Рудного и теперь томится пустотой. — Даже всяким кривлякам и скептикам, которые не верят, все равно… хочется!
Соколова вздохнула, прищурила один глаз.
— Можно создавать прекрасное не только на сцене. Идите, как в работе, от действия к чувству. Не позволяйте себе нечестных, грубых поступков и слов, невнимания. Глядишь — чувство не угаснет, а расцветет. И сохранится в нем до старости даже поэзия.
— Простите, Анна Григорьевна. — Володька изобразил грусть. — Мне кажется, это… простите, сентиментально.
Соколова пожала плечами.
— Сентиментальность всю жизнь была для меня врагом номер один. Сейчас с ней вровень становится арифметика вместо чувств, так называемая сдержанность, когда сдерживать нечего.
— Знаете, Володя, — глаза Рудного стали старыми и колючими, — частенько люди, лишенные вкуса, чтоб скрыть это, ужасно как презирают все яркое и необычное, говорят: «Безвкусица». А бедные чувством также на всякий случай, что недоступно, обзывают сентиментальностью. Непонятно?
— Бросьте его, Константин Палыч!
— Нет, не брошу, — отрезал Рудный. — Лев Квитко, удивительный поэт с очень суровой биографией, человек отнюдь не камерной жизни, писал своей уже немолодой жене:
— Доходит или нет?
Ответили не сразу. Женя ударил кулаком по воздуху:
— Еще как!
«Едино, общно, слитно, цельно…» — повторила про себя Алена. «Даже страшно. Агния и Арпад?»
— О-ох!.. — простонала Глаша.
— Такая любовь, как все прекрасное, требует труда, — сказала Соколова.
Володя поерзал на стуле.
— Несовременно. Мы же под атомом ходим.
— И правда! — Коля испуганно вытаращился.
— Значит, если недолго — так жить по-свински? — крикнула Алена.
— Не все ли равно?
Миша спросил свирепо:
— А зачем ты умываешься, носишь размодные костюмы? Зачем болтаешься в институте, место зря занимаешь?
Володька ухмыльнулся:
— Мне нравится.
— Нравится вместо любви «пить из лужи или захватанного десятками губ стакана»? — загремел Сашка. — Пьянствовать до скотского состояния?
— А зачем всеми способами втираешься в наш театр? Клянешься быть образцово-показательным? Грозишься? — спросил Олег.
Володька нагло улыбался, противно выворачивалась губа.
— Нравится.
— Врете, — спокойно сказал Рудный. — Распущенность и лень прикрываете атомом. Но советую всерьез подумать: вдруг атомная не так уж скоро избавит вас от бремени жизни? Неприятно получится.