— Воспитывать-то как же без подчинения?
Тася упорна, не уступает. Как ей объяснить?
— Одно дело, влиять убеждением, примером, а другое — давить, угнетать. — Жесткий, будто раздраженный голос.
Это Владлен Жилин — сменный инженер цеха, лучший из трех исполнителей Ахова. До сих пор, кроме текста роли, Алена едва ли слышала от него две-три незначительные фразы. Взгляд острый, холодный, недоверчивый; иногда хотелось спросить его: «О чем вы думаете?» И что-то мешало. Алена приготовиласъ его слушать, но заговорила Наталья Викентьевна:
— Прикрикнуть, припугнуть — скорее да попроще, чем уговаривать. Грубость у нас из моды не выходит. А что толку-то? Что получается? Душу на обидах изнашиваем.
— Почему наука не придумает машинку: как сгрубил, так тебе сразу язык пришпарит, — вставляет Кирилка. — Отвыкли бы.
— Наука мировые проблемы решает, а это — мелочь.
Почему Владлен смеется так зло?
— По-вашему, хорошо, чтоб людей воспитывали машины?
— Было бы спокойнее, точнее…
— Штамповать людей, как детали станка?
— Разве можно всех под одно? Каждое дерево по-своему растет, каждая душа своим цветом расцветает. У меня вот четверо — ни один на другого не похож. Разве можно — всех под одно? Только уродовать.
— Штампованная вежливость была бы лучше многокрасочного хамства.
— Опять на своего конька, Владик!
— Урод, Наталья Викентьевна.
— Не такой урод, как себя показываешь.
— Молчу — вам виднее.
— А ты не молчи, говори, да душевнее — не злись.
Пожалуй, он злой, а не холодный.
— Отца у меня арестовали в тридцать седьмом. Мы с матерью сразу оказались в пустыне. Тетка, родная сестра отца, назначала нам свидания на улице. В школе я стал как прокаженный. Институт кончил уже в пятьдесят втором. И после войны, после двух ранений, с орденами, медалями, все равно мне отца вспоминали. Не скоро забудешь, Наталья Викентьевна.
Колонна грузовиков, грохоча, нагнала их, и разговор оборвался. У моста прощались.
— Вы и дальше пешком? — спросил Алену Жилин.
Выскочил из футляра, разговорился и остановиться не может. Жалко его.
— Да. Нам по пути?
На мосту гремели трамваи, машины — говорить было нельзя. Пожалуй, лучше бы идти одной, да все равно уж. Странный Жилин: работает с охотой — цех второй год держит переходящее Красное знамя, начитан, театр знает и живопись, внешность вполне… Нос длинноват, как у Гоголя, и сам щуплый, но в общем ничего. Одевается модно, без дешевки, а какой-то неухоженный, неприткнутый, какой-то переломанный. Жалко его. Ему лет тридцать пять… Ну и что? Глебу тридцать пять — так что? Завтра скажет: «Вас слушают…» Алена засмеялась.
— Удачная сегодня репетиция. И вы хорошо… особенно с Ипполитом. — «А я-то вчера Дуню загрохала». — Конечно, главное, как в жизни, так и на сцене, — ощущение свободы.
— Какая свобода? Если вокруг столько подлости, ханжества, все уродливо, грубо, жестоко.
Что он взорвался? И такое застарелое раздражение. Жалко его.
— А вы не жестоки?
— Я не толстовец.
Нет, бывает же он добрым.
— Ну, а что вы любите?
— Черный кофе с мороженым.
«Хочешь ломаться — черт с тобой!» Алена смотрела по сторонам, будто шла одна. И чувствовала: Жилин ждет, чтоб она заговорила. Опять стало жаль его. Мост кончился. Алена приостановилась.
— Мне направо.
— И мне.
Опять шли молча. Широким снежным полем с лиловыми тенями лежала река, а вокруг огни, огни, огни… Вот здесь на парапете над тихой водой сидели с Лилькой в последнюю ночь ее жизни — теплую белую ночь без огней. Никто не заменит Лильку.
Под светофором пришлось долго стоять.
— Вы думали, я собираюсь вам «душу открывать»? Кому это нужно? Душу! Гораздо спокойнее, когда люди поглощены заботами о вкусной и здоровой пище, домашнем уюте, красивой одежде, а их духовные запросы исчерпываются телевизором. Так всем спокойнее.
— Почему вы пришли в драмкружок?
— От скуки.
Лилька — умница: «Со скуки можно в церковь ходить, можно пакостить». И рыжий Тимофей ночью в степи говорил… Бросовый Гошка в Верхней Поляне со скуки пил до потери сознания. Галочка-полевод насмешила безапелляционным заявлением: «Когда скучно, то лично меня это ничуть не воспитывает».
В эту поездку, в Бийске, на строительстве промышленного городка, бригадир штукатуров Ася провожала их на ночлег в женское общежитие. Славная девушка, застенчивая, взгляд детский, удивленный. На вопросы отвечала коротко, а уходя сказала:
— Интересно играете. Очень интересно. Почаще бы. Скучно у нас живут.
Алена спросила:
— А ты?
Ася усмехнулась:
— А мне не скучно. Спасибо вам. Спокойной ночи вам.
Она открыла дверь, легкую косынку с ее плеч сдуло на пол сквозняком. Ася наклонилась, из-за ворота строгой закрытой кофточки выскользнул крестик на шнурке. Ася подхватила его, зажала в кулаке у шеи, торопливо подняла косынку. Глаша захлопнула перед ней дверь.
— Ты что же, верующая?
Ася съежилась, смотрела в пол, прижимала кулак под шеей.
— Что ты боишься? Мы ведь не побежим заявлять.
Она разговорилась не сразу, а ушла от них под утро. И ни в чем не уступила. Весь смысл существования — за гробом. На земле жизнь тусклая, скучная. Она работает старательно, о девочках своей бригады заботится, потому что надо жить праведно, иначе не попадешь в светлый рай.
— А девочки твои тоже кресты носят?
— Я не агитирую.
Алена спросила:
— А какой он, этот рай, ты знаешь?
Ася чуть прикрыла глаза, будто ветер душистым теплом подул в лицо:
— Свет голубой, небесный. Кругом сады в цвету. Цветы пахучие. Пение красивое, как в церкви. Души в золотых одеждах. И все друг к другу в добре, в ласке, в счастии нерушимом.
Зишка зажала рот рукой, в глазах — смех. Во взгляде Агнии недоумение, испуг. Глаша воинственно нахмурилась. У Алены все смешалось.
— Послушай, это же можно здесь, на земле, — цветы и пение…
— А театр? А книги? А научные открытия в твоем этом голубом сиропе будут?
— А лес, горы, реки, море?
— А танцы, волейбол? А ребятишки маленькие?
— А путешествия?..
— А любовь?
Ася, будто грубо разбуженная, часто заморгала.
— Любовь — одно похабство. Только переспать. А если женятся — одни обиды, склока: хуже зверья. — Лицо, шея, руки ее вздулись красными пятнами. — Одно зло, одно бесчувствие во всех… Скука.
— Неправда! Тебе только девятнадцать — что ты видела? Не злись! Выдумала себе этот рай, а на земле хорошего не хочешь замечать, дурочка!
Ася тупо и зло повторяла:
— Добра душевного на земле не дождешься. — С этим и ушла.
— Мне так нехорошо, будто мы виноваты…
Алена перебила Агнию:
— И виноваты. Весь театр, все искусство. Еще у Льва Толстого: «Какая леденящая вещь, почти равная уголовному преступлению, — минута скуки на сцене». Минута! А целый вечер? Уголовники мы все. Драматурги — в первую очередь. Производители скуки…
— Нашла виноватых! — оборвала Глаша. — А режиссура? Классику ставят — тоже тошнит. Девчонки, до меня только сейчас начинает доходить… Идиоты — мы спорили с Агешей! Смяты чувства, смелость задавлена, разрушения в душах, в отношениях. Нет, чем она так переломана? Ведь только девятнадцать. Кошмар!.. И скрытная: «Все господу богу известно».
Владлен тоже переломанный, но тут все понятней. У всех разное, а в общем…
Пошел снег и сразу повалил густо-густо. Пропали дальние, потускнели ближние огни… Первый раз поехали с Глебом за город, так же вдруг обрушилась метель… И провожала его в Севастополь — мело… И завтра будет снег. Ой, что будет завтра? Что же? Нельзя звонить. Почему? Надо просто сказать: «Хочу увидеть Глеба, он здесь. Он мой друг, я имею право». — «Откуда ты знаешь, что он здесь?» — «Откуда?.. Звонила». — «Зачем? Почему?» — «Не знаю».
Разве Сашка поверит в чудо? Все равно имею право…
Алена поскользнулась. Жилин поддержал ее. Как тошно ему одному!