— Нет — стало быть, нет. Не расстраивайся. Ужинай да спать.
Всем понятно, что ничего она не может. Ребята же ни черта не знают, не умеют! Даже про биографии не поняли, конечно. Надо было объяснить? А, все равно!
Алена долго сидела на постели, не раздеваясь. Привычно запрыгали мысли. Привычно жгло голову. Терпеть — сколько? Ждать — чего? Никто не нужен, ничто не нужно, а его нет!
На тумбочке письма. «Где кончаюсь я и начинается Арпад, нам уже не понять» — это счастье. Если б знать! Скорей бы август, «Три сестры», скорей бы уж Сахалин! Работать! Хоть бы силы. Просидела зрителем три часа — и как выжатая… Неприятно, надо же… И отцу… Лучше бы не ходила вовсе. Сыграли бы, как есть, ерунду, но по крайности бодренько, уверенно… Готовились, старались — пришла и убила праздник. «Инженер душ». А что я могу? Сил нет ни спать, ни работать, ни… жить.
Разделась, потушила свет. И обычное началось… В полусне, в полуяви бежала за Глебом… Моталась перед глазами красная сумка… Сашка беззвучно открывал рот. Мелькал Олег: «Не делай себе харакири…» В плотном тумане голос Соколовой: «Сдает нервная система, слабеет воля…»
Среди ночи проснулась. «Надо же прочитать пьесу. Хоть что-то членораздельное сказать, объяснить, почему не могу».
Неживые слова, не выговоришь, подавишься… Черт дернул ввязаться! «Ах, помогу!» — как трогательно! Всегда «слуцаеца». Но ведь сам господь бог в четыре дня с такой пьесой, с зеленой самодеятельностью… Завтра честно скажу, и все! Ребят жалко. И чем понравилась им пьеса? Серость, прикрытая дорогой темой. Зрителю холодно вешается на нос мораль.
Уже светло — хорошо бы уснуть еще! Все-таки, что сказать? «Плохая пьеса, незачем играть. То есть отменить спектакль? Нельзя. Вот как надо: я вижу пьесу в другом рисунке — в четыре дня перестроить невозможно, — заканчивайте сами, по-своему. И… все поймут бездарную дипломатию и разойдутся со злой тошнотой завала… и ничего больше не захотят. А со скуки…»
Решила, и нечего страдать — к черту!
Закрыла глаза: кинолентой побежали дороги. Поля, поля, поля… Волнуется под ветром пшеничное море, блестит на солнце.
Пыльный хвост вздымается за пьяно виляющим мотоциклом.
Вдоль тракта, под обрывом, клубится и пенится стремительная Катунь. С другой стороны — стеной скалы. Нависают над машиной. Высоко на голом камне, как приклеенные, колышутся тощие березки.
Крест мотается на тонкой шее девчонки…
Вот уже по обе стороны дороги складками темного бархата — горы… Все гуще покрывает склоны кедрач, как тугой, толстый ковер переливается на солнце. Круто поднимается дорога. Горы подступают ближе.
Нелепо мечутся по склону, исступленно дерутся двое и срываются вниз…
Мгновенно, как обвал, обрушивается ливень. И уже ни гор, ни леса, ни шоссе… Автобус плывет, рассекая колесами мутную рябь…
В бурлящем потоке торчат две головы, скрываются, возникают, захлебываются…
И будто включается солнце. Мелеет и уходит с дороги вода. Весь в брызгах сверкает прозрачный лиственничный лес…
На обочине неподвижно сидят отрезвевшие от страха и холода двое…
И вдруг огни, огни — зимний город. Снежное поле замерзшей реки, темная решетка вдоль набережной.
Стройный человек с длинным гоголевским носом…
Все то же и то же!..
Посмотреть еще раз пьесу, что ли?
Целый день читала, перечитывала с начала и с конца — ужас в общем! Отдельные сцены терпимы. Если б хоть месяц срока — вытащить действие, сократить, почистить текст, придумать второй план… А четыре дня!..
Чем ближе к клубу, тем чаще вздрагивало сердце, как перед страшным экзаменом.
Из распахнутых дверей летела песня — в унисон два женских голоса: «С любовью справлюсь я одна, а вместе нам не справиться».
Со света в темном вестибюле ослепла, остановилась — не наткнуться бы на стремянку, на ведро с краской. На всю жизнь запахи стройки — олифы, известки — свяжутся с нехорошим… Трусость, что ли? Пение кончилось. Лихой удар по струнам балалайки, хрипловатый тенорок завел:
Недружно засмеялись. Девушка сказала:
— Да ну тебя, Рудька! Нехорошо — она придет, а нас и половины нет.
На слабо освещенной сцене: раз, два, три… семь человек. Повернулись на звук шагов. Тенорок с балалайкой, организатор кружка — кстати, самый способный, — спросил:
— Это кто?
— Это я. Что вас так мало?
— Да подрасстроились вчера…
— Подойдут, может быть.
Все предвидела, и все равно ударило: посеяла скуку.
— Ах, расстроились? Работать надо! Мозги вывернула, придумала, а тут — здрас-сте: «Расстроились»! — Откуда взялось нахальство нападать на людей, ведь сама демобилизовала их? Но почему-то знала: так нужно. И врала бессовестно — придумала вовсе не дома, а в эту минуту, когда ощутила катастрофу. — Кто это пел: «люблю женатого»? Хорошие голоса. А вы еще на чем-нибудь играете? Баян? Отлично! А кто любит танцевать? Все? Отлично! Только семь человек — мало.
— А мы сбегаем, — отозвались обе певицы. — У нас ведь близко.
Прошло не больше четверти часа, собралось уже шестнадцать человек. Алена прикидывала в уме план. «Капитану нельзя сомневаться», — шутил часто Глеб. Как «если бы» (волшебное актерское «если бы»!) все было для нее ясно, начала:
— Целиком пьесу за четыре дня, сами видите, не осилить. Предлагаю: сыграем фрагменты. Отрывки, связанные по смыслу. А второе отделение — концерт. Возьмемся дружно — будет толк.
Первый раз в жизни, одна, без Сашки, без помощи товарищей, первый раз приняла такую ответственность одна. В груди захолонуло.
Четыре дня прибегала домой только пообедать и поздно ночью — спать. Утром — индивидуальные занятия с теми, кто свободен, кто прибегал в обеденный перерыв. С шести вечера до «без конца», как сказал Рудольф, автор частушек, балалаечник, гармонист, «сменный режиссер» и исполнитель главной роли — репетировали фрагменты пьесы. Рудольф — парень умный и одаренный — поддерживал ее своим авторитетом.
Как нельзя больше кстати объявилась школьная Аленина подружка. Юлька Мосина кончила музыкальную школу по роялю и также приехала на отдых к родным. Еще в пятом классе их обеих прозвали за смуглоту «копчеными», Алену, по росту, — «Сигом», а Юльку — «Салажкой».
Музыкальную часть взяла Салажка. Построение программы, постановка танцев и, главное, репетиции пьесы оставались на Алене. И все четыре дня она подавляла припадки отчаяния первокурсницы: «Ничего не умею! Лечу в пропасть!»
Четыре дня! Танцы «слизала» полностью со своей целинной бригады — и «Цыганский» и общую кадриль… А пьеса… Четыре дня!..
Где уж было думать о методике — копаться, ждать, пока в каждом зашевелится свое, неповторимое! Во что бы то ни стало вытащить элементарную логику, действие, создать хоть какую-то ступеньку к правде чувств. И Алена добивалась этого всеми (и недозволенными!) способами — прямым «переливанием крови» — своего воображения, своих мыслей, своих чувств и даже показом.
Накануне концерта прогон шел невероятно вяло, разболтанно — забывали текст, опаздывали на выход, настроение катилось к панике.
Алена сидела в зале одна (Салажка — у рояля за кулисами, Рудольф — на сцене), кричала грозно:
— Стоп! Повторяем. — Подстегивала обидными замечаниями: — Такие рыбы не сделали бы революцию! В дом отдыха или на фронт едете? — Шептала себе: «Ну, случись, случись чудо! Проснуться — и ничего: клуб, концерт, жуткая репетиция — страшный сон… Ох, капитан, улыбнитесь!» Давилась слезами, повторяла веселым голосом: — Плохая генеральная — хороший спектакль! Примета верная!
И вдруг обнаружилось, что второе отделение — концерт, как ни тяни, и двадцати минут не натянешь. Все сбежали со сцены, окружили Алену. В окаменевших мозгах постукивало только: «Капитан, капитан, улыбнитесь!»
Салажка — золото! — спокойно сказала:
— Я могу сыграть «Прелюд» и «Польку» Рахманинова. А ты — художественное чтение.