Ночной холод струями вливался в машину. Алёна приподняла край брезента и высунулась наружу. Пятно света от фар ощупывало землю, и земля бежала навстречу, то замедляя бег, то словно кидалась под колеса. Неподвижно стояло небо, чёрное, звёздное, такое близкое. Конец. Страница перевернута. Но, бог мой, сколько неразгаданного, нерешённого, сколько встреч, впечатлений, тревог, мыслей на этой странице!
Шурова… одарённая, удачливая в работе, привлекательная женщина… Что она пережила? Почему одна? В памяти Алёны возникали люди, с которыми не хотелось расставаться навсегда. Сильным, обжигающим воспоминанием представилась ночная прогулка с Тимофеем. Жить на всю катушку… Без скуки…
Алёна устала, очень устала, но тревожное ощущение избытка сил опять завладело ею. Только одни руки обнимали её, только одного человека поцеловала она, и только он был ей нужен в эти минуты.
Кто-то потянул за карман плаща. Перекинув край брезента, она повернулась.
— Ангина требуется или грипп? — приподнимаясь на тюфяке, сказала Глаша.
Алёна присела возле Глаши и наклонилась к ней:
— Ничего не будет, Глашуха! Ночь-то какая! Небо, ветер, звёзды!
Глава двадцать первая. Концы и начала
Уже не различая фигуру отчима в группе провожающих, Алёна последний раз помахала косынкой и вошла в вагон.
Неделю назад, вот так же ночью, она сошла с новосибирского поезда, чтобы заехать домой. Чуть не со слезами смотрела тогда Алёна на Зину, Олега и Женю, стоявших на площадке отходившего поезда. Обидно было, что завтра они увидят Соколову, первыми расскажут ей всё. И так не терпелось встретиться с Глебом! Но нельзя же не побывать дома.
Окончание поездки праздновали в Барнауле. Снова огорчались, что не побывали в Алтайских горах. Но Глаша сказала, что это не настоящий праздник, а «черновая репетиция», потому что бригада не в полном составе. Джека из Бийска увез к себе в совхоз отец; Огнев, ко всеобщему удивлению, отправился с ними, чтобы посмотреть предгорье Салаира. Оттуда он собирался заехать в родную Козульку и ещё куда-то.
Остальные поехали вместе.
Поначалу Алёне не хотелось высаживаться в Вологде. Но она всё-таки уговорила себя ради матери побыть дома хотя бы недельку.
То, чем переполнена была Алёна, интересовало всех. А с отчимом они засиживались до глубокой ночи.
— Полоумные, ну чисто полоумные! — просыпаясь, ворчала мать. — Тебе же отдохнуть, поправиться надо, сухарёк ты чёрный! И тебе, Петруша, рано на работу.
Алёна недоумевала, как ухитрилась прожить рядом с человеком столько лет и не узнать его!
Не менее неожиданное открытие сделала Алёна, побывав у Митрофана Николаевича.
— Ну уж о целинных-то землях должны вы нам рассказать. Моя Серафима Павловна во сне и наяву ими грезит, — сказал он с лёгким укором.
Алёна зашла без особой охоты, а после была у них ещё два раза. Серафима Павловна, которую прежде Алёна ревниво называла «сдобной мещанкой», слушала её рассказы о поездке с такой жадностью и непосредственностью, как слушали братишки Степан и Лёшка, вопросы её были почти так же неожиданны и наивны.
Алёна представила себе эту веселую, добродушную, неукротимо деятельную женщину в «Цветочном» или в Верхней Поляне. Да она же просто клад!
— Конечно, вам надо ехать — вы как дрожжи… А учителя там — вот как! — нужны. А вы-то, Митрофан Николаевич, вы же можете всех заставить влюбиться в литературу! Поезжайте!
Митрофан Николаевич, держа на руках черноглазую дочку, глядевшую на Алёну с любопытством, все посмеивался и расспрашивал о работе, о Чехове, о Розове и вдруг, увлёкшись, вдохновенно, как бывало на уроках в школе, стал говорить о «Трех сестрах».
Накануне отъезда Алёна выбралась пораньше утром в лес, где ей так хорошо всегда думалось. День был серый, тихий, деревья стояли неподвижно, будто не проснулись, изредка вспархивали птицы, испуганные приближением человека. Как в прежние годы, Алёна пела и читала стихи: