Обескураженные, высыпали в коридор.
— Ну и что теперь? — уныло начала Глаша.
— Дипломатический приём — «мордой об стол», — мрачно констатировал Женя.
— А с чего бы нам киснуть? — вдруг взорвался Огнев. Он повернулся к Глаше: — Айда в партком!
— А если от курса написать в министерство? — неожиданно предложил Женька.
— Стоп! — Березов поднял обе руки. — Стоп! Подождем Алексея Николаевича Рышкова, он-то нас поддержит!
— Ты прав, сумасшедший! — воскликнул Джек. — Имя Рышкова — это тебе не наши подписи!
Все воспрянули духом и выздоровления Рышкова ждали теперь с особенным нетерпением.
Идея «своего» театра все крепче входила в жизнь курса: спорили о репертуаре, расспрашивали Соколову, разрешит ли она самостоятельно, то есть с кем-нибудь из режиссёров с курса Линдена, приготовить сверх положенных по программе ещё один спектакль. Обсуждали, куда лучше всего было бы поехать. Огнев, конечно, расхваливал Красноярский край, а большинство привлекал Алтай. В газетах всё, что касалось целины, прочитывалось теперь с особым вниманием. Если кто-нибудь опаздывал на самостоятельные занятия или работал лениво, ему говорили угрожающе:
— Попробуешь так репетировать в своем театре! В два счета выкинем!
Придумывали и отвергали названия нового театра и в спорах доходили чуть ли не до рукопашной.
— ТАМПИС — Театр алтайский молодёжный передвижной имени Станиславского, — предложил Джек.
— ТАМПИС! — возмутился Женя.
— По-русски надо, — подхватил Олег. — По-моему, Передвижной театр алтайской молодёжи лучше!
— То есть ПЕРТАМ — совсем «по-русски», — захохотал Джек.
Однажды прибежала к ним Валя Красавина:
— Возьмёте? Литературно-репертуарной частью заведовать у вас?
Трое учеников Линдена с режиссёрского факультета тоже собирались ехать с ними. Без конца обсуждали творческое лицо будущего театра, название и репертуар. Педагоги отмечали, что первый курс стал дружнее, работает отлично.
Конец апреля неожиданно выдался по-летнему тёплый. Сразу почернела река, лед отступил от берегов, и пронёсся слух, что Рышков после майских праздников придёт в институт.
Перед самыми праздниками вдруг снова задул свирепый ветер, принес холод и снегопады.
— В такую погоду после болезни на улицу не выйдешь! — озабоченно глядя в окно, сказала Глаша.
И все поняли, что она думает о Рышкове.
Потеплело неожиданно. ещё шла шуга да изредка плыли запоздалые льдины, но ветер смягчился, с бледного неба ласково светило северное солнце, над водой хлопотливо метались чайки — установилась настоящая весна. Каждое утро Алёна просыпалась с мыслью: «А ну как сегодня придет?»
В особенно ясный, весенний день, после первой лекции Алёна, Глаша и Женя остались в аудитории, распахнули настежь окна, высунулись на солнышко и переговаривались, слушая, как гулко отдаются во дворе их голоса и смех.
— Девочки! — прозвучал позади них крик Агнии. Она стояла в дверях аудитории, стиснув руки у подбородка. — Рышков умер!
В коридорах и на лестницах все только и говорили об этом. Алёна сбежала вниз, чтобы своими глазами прочесть: «…в ночь с 7-го на 8-е… внезапно скончался…»
Задребезжал звонок, уроки продолжались, будто ничего не случилось… Как в полусне, Алёна стала делать упражнения по ритмике и сбилась. Вдруг вспомнила Рышкова: «Ни усталость, ни горе, никакие другие обстоятельства не дают права работать хуже…» Она заставила себя сосредоточиться, но бравурная музыка коробила её. Опять усилием воли она вернула себя к работе. Это повторилось несколько раз. Наконец Алёна почувствовала, что овладела вниманием, и странно: непроходившая боль теперь не только не мешала, но как будто помогала полнее отдаваться музыке. Нина Владимировна вызвала её дирижировать отрывком из «Ромео и Джульетты» Прокофьева, и вместо обычного смущения Алёна ощутила покой, уверенность и смелость. Как никогда, всем своим существом она слышала музыку и со всей силой выражала через неё свои чувства.
— Вот так и надо работать, — похвалила Нина Владимировна.
На гражданской панихиде в театре, которым руководил Рышков, Алёна ещё раз почувствовала, что ушёл большой человек. Многолюдность, торжественность, а главное — искренняя взволнованность, звучавшая в речах, — все подтверждало это.
Только гладкое выступление Барышева показалось холодноватым, да прощальные слова Таранова, высокопарные, с патетическими возгласами, обращенные прямо к умершему и почему-то на «ты», прозвучали как фальшивая нота.
У изголовья гроба всю долгую панихиду с неестественной неподвижностью простояла высокая женщина в чёрном платье и шляпке с густой вуалью. Что-то театральное почудилось Алёне в её позе, и захотелось узнать, какая она, эта женщина — его жена, самый близкий ему человек.