После смерти тети Любы Алёна приняла Петра Степановича как родного. Осиротевших братишек Алёна очень жалела — Степашке шёл тогда третий год, а Лёше всего десятый месяц — она помогала матери возиться с малышами, выхаживала хворенького Лёшу и особенно привязалась к нему. Её трогало, когда мальчики стали звать её мать мамой. И вдруг однажды вечером мать подошла к Алёне.
«Доча, — виноватым голосом начала она, — мы с Петром Степановичем расписались нынче».
Алёна не ожидала такого предательства. Если кто-нибудь из знакомых женщин заикался о том, что «Наталья Петровна — женщина-де молодая ещё и одной без мужа неладно», мать решительно обрывала все эти разговоры. И вот, ничего не сказав Алёне, изменила памяти отца, вышла замуж… И за кого? А говорили, Петр Степанович без памяти любил тетю Любу!
Алёне опротивели все взрослые, в особенности же отчим. Она перестала называть его дядей Петей, а только Петром Степановичем и на «вы».
Но время сгладило обиду, однако прежнее доверие к матери не вернулось. К Петру Степановичу Алёна постепенно стала относиться спокойнее, и только упрямство мешало ей снова примириться с ним — добрым, заботливым человеком.
…Солнце садилось в тучи, красные отсветы зари полосами ложились на серую воду. Отжав последнюю скатерть, Алёна разогнула усталую спину и без восторга подумала, что предстоит ещё с пудовыми корзинами подниматься в гору да проулком тащиться с полкилометра.
— Устала? — посочувствовал Лёшка. — А ведь можно было и завтра выполоскать. Задорная ты слишком!
— Да? — поддразнивая, спросила Алёна. — Завтра бы мама не дала.
— А ты двужильная. — И вдруг, подняв голову, посмотрел на пригорок позади Алёны и весело крикнул: — Папа!
Петр Степанович спускался по тропинке.
— Разве можно, Лена, этакую тяжесть таскать! — строго сказал он. — Долго ли и надорваться!
В гору поднимались втроем. Петр Степанович с большими корзинами на коромысле, Лёша с базарной корзинкой, последней плелась Алёна с пустыми руками. Она думала, что братишка дело посоветовал — начать разговор о предстоящем отъезде с Петром Степановичем, с ним-то мать спорить не станет. Алёна не придумала ещё, как и начать — её опередил Лёшка.
— Алёнке уезжать надо. У неё подружка… Она как безнадзорная, хуже всякой сироты, — и торопливо рассказал отцу про письмо, про Лилю, голосишко его звенел, от сочувствия к Лиле и, вероятно, от огорчения, что сестра уедет раньше времени.
Уже у самого дома Петр Степанович сказал:
— Мать не тревожь. Я с ней сам!
Алёна стала развешивать белье, а когда вернулась, мать со слезами спросила:
— Тебе чего на дорогу-то испечь? — И тут же добавила: — Конечно, товарища в беде бросать негоже — разве ж я не понимаю!
Все обошлось куда легче, чем ждала Алёна.
Ложась спать, она собиралась всласть помечтать на свободе — столько интересного ждало её! Беспокоило, что мать расстроилась и Лёша загрустил, но впереди ждали институтские друзья… Наверное, уже пришёл из министерства ответ на их письмо о своем театре. Она вытянулась на постели, и все её мысли, желания и чувства мгновенно поглотил сон.
Глава восьмая. «Мы — люди искусства»
Всё плыло в одурманенной голове. Мысли растекались, таяли. События ночи, будто разрозненные кадры, возникали и тускнели. Только чувство унижения, мучительное, как тошнота, не проходило.
— Так и надо мне! Так и надо! — тупо вслух повторяла Алёна.
Пусто было на широком проспекте, да и не всё ли равно, услышит ли кто-нибудь её слова или не услышит. Снег взвизгивал под ногами всё злораднее. Алёна зацепила за что-то каблуком и вдруг заметила, что идет без ботиков, в одних туфлях, и тут же почувствовала, что ступни у неё точно онемели. «Отморожу. Ещё днем было двадцать три, а сейчас…» Она стала сильнее постукивать ногами о панель, но ощущала эти удары не в ступне, а где-то выше колена. Без волнения подумала: «Так, должно быть, чувствуют на протезах! — И опять сказала себе: — Отморожу, наверно». Прошла ещё с полсотни шагов и внезапно отрезвела, как в ту минуту, когда решилась бежать из квартиры, наполненной хмельным полумраком и равнодушно-враждебными тенями. Отрезвела и поняла, что отморозить ноги, остаться калекой — хуже смерти. Попробовала на ходу пошевелить пальцами, но их крепко сжимали тесные туфли. Алёна присела на корточки, скинула варежки и, с силой прижимая ладони, потёрла ноги от колен до щиколоток. Холодный скользкий капрон точно прилип к коже, лишив её чувствительности. Алёна схватила варежки и принялась растирать ноги, но сразу поняла, что это бесполезно. До дому ещё шагать и шагать, и надо пройти мост, где всегда шальной ветер. Она побежала, шатаясь, скользя, спотыкаясь на непривычно высоких каблуках, «Отогреться бы где-нибудь! Кто пустит — все спят. Окна темные. А если забежать в подъезд?» Она шагнула на ступеньку — тяжелая дверь с зеркальными стеклами не поддалась: заперто. В следующем подъезде, мягко привалясь к углу, сидела «шуба».