С того дня, когда по просьбе Лили она вернулась с каникул и помогла ей сдать зарубежную литературу на четвёрку, Алёна считала себя ответственной за Лилю. Приняв сторону Лили, она и отход от своего «колхоза» оправдывала тем, что Глаша с Лилькой в ссоре, да к тому же Глаша весьма скептически относилась и к Алёниным методам воспитательного воздействия.
— Тебе просто самой нравится шлёндать по вечеринкам, вращаться в этом «свете», «крутить стиль». А ещё подводишь идеологический фундамент: перевоспитание! — однажды заявила она, глядя, как Алёна наглаживает своё крепдешиновое платье.
Алёна ответила язвительно:
— Ты, конечно, читала бы ей по утрам передовицы из газет, а перед сном — четвёртую главу.
Глаша нарочито тяжко вздохнула и с подчёркнутой озабоченностью сказала Агнии:
— Вытащит ли она Лильку — не знаю, а уж сама-то увязнет в этом болоте.
Алёна ядовито-нежным голосом успокоила Глашу:
— Как я могу утонуть, второй год закаляясь в окружении Глафиры Петровой?
— Ленка! — с испугом воскликнула Агния.
— Ну её к чёрту! — взорвалась Глаша. — Можешь объединяться с Кларой — одного поля ягоды.
— Сама знаю, с кем объединяться! — тоже закричала взбешенная Алёнка. — А из «колхоза» твоего уйду с превеликой радостью!
— Вы с ума сошли, девчонки. Да перестаньте же! — пыталась унять их Агния.
Они наговорили друг другу столько обидного, что остановиться было невозможно. Глаша, отсчитав треть денег из общей хозяйственной кассы, швырнула их Алёне.
— На! Питайся чулочками да туфельками! Гений!
Глаша попала, как говорится, в яблочко: Алёна действительно уже потратила всё, что привезла из дому, на воротнички, шарфики, чулки, всякую мелочь и, заняв денег у Лили, заказала туфли, в которых чуть не отморозила ноги. Именно поэтому Алёна и рассвирепела до крайности.
— Не твоя печаль! Не пропаду!
Так Алёна стала «единоличницей». Агния не раз пыталась вернуть её, уговаривала то одну, то другую из враждующих сторон, просила, даже плакала, но обе были упрямы — дипломатические отношения восстанавливались только для деловых вопросов.
Когда подошла зимняя сессия, Глаша повесила на стенку расписание занятий и сказала Алёне:
— Ознакомься. Можешь примкнуть.
Алёна прекрасно сознавала, что готовиться с «колхозом» надёжнее, но не «примкнула». Во-первых, она была связана с Лилей, а главное — студенческая зимняя сессия совпала со школьными каникулами. Гартинский предложил Алёне участвовать в его новогодних представлениях на ёлке в одном из Домов культуры, и она не могла отказаться. Заработок был нужен до крайности — она не только не рассчиталась с Лилей, но и ещё задолжала, и упустить возможность заработать казалось безумием.
Ёлочное представление, или, как его называл Гартинский, «ёлки-палки», повторялось три раза в день и привязывало к Дому культуры с утра до вечера. Алёна брала с собой учебники, конспекты, записи лекций, но заниматься урывками не удавалось. И роль-то её была ерундовая, но Алёна волновалась — это были её первые встречи со зрителем. А зрители — школьники так непосредственно отзывались на представления, что Алёна и в свободное между выходами время не могла оторваться от зала, смотрела из-за кулис на это шумно плескавшееся море. За кулисами стояла суета, с ней поминутно заговаривали, шутили актёры, участники представления, а Лиля, приезжая якобы для занятий, проводила всё время с Гартинским.
Алёна давно поняла, что Всеволод Германович Гартинский, подающий надежды молодой актёр, очень нравится Лиле.
На первой вечеринке у Лилиных хозяев, увлечённая танцами Алёна обрадовалась отличному партнёру, неутомимому, как и она сама, с удовольствием слушала его комплименты по поводу её улыбки, музыкальности, остроумия, обаяния. Она не вдруг заметила, что за ними неотступно следит Лиля. И глаза её странно прищурены, лицо бледно, напряжено, как у человека, преодолевающего боль. Только в конце вечера, увидев Лилю, танцующую с Гартинским, Алёна догадалась, отчего была боль и отчего вдруг так похорошело, расцвело лицо подруги, и сразу же стала избегать Гартинского.
Алёна, как определила Полина Семёновна, «пользовалась успехом» — всегда у неё находились партнёры для танцев, всегда было с кем подурачиться и поговорить, а Гартинский ей вовсе не нравился. За его изысканной вежливостью она угадывала душевную грубость и холодную жадность до удовольствий. Иногда она осторожно намекала Лиле:
— Весь он какой-то ненастоящий. Ни про кого-то не скажет добро.
Лиля только смеялась:
— Конечно, он подлец! Всякие разные добрые чувства нужны на сцене, а в жизни это — «не товар»!