— Он имеет основание… — вырвалось у Алёны.
— Дура, молчи! — Лиля дернула её за платье.
— Уж в твоей-то защите не нуждаюсь! — громыхнул в ответ Огнев.
Опять поднялся шум, взвились руки, слова просили Миша, Сережа, Агния, Олег.
— Дайте Валентине докончить! — стуча по графину, требовала раскрасневшаяся Глаша.
— Пусть говорят, — решила Валя. — Я потом..
— Саша — замечательный парень, отличный комсомолец и мой друг, — волнуясь, начал Миша. — Но он дико загнул. Тогда, правильно, принимали только тех, с кем можно было идти в разведку. Сейчас есть время воспитывать. И таких, как Алёна, нужно принимать. Сегодня я с ней, пожалуй, не рискнул бы в разведку… Но Алёна может стать надежным товарищем.
Алёна почти перестала понимать, о чём говорят. В ней бурлило отчаянное желание выложить всё, освободиться от мутного, трусливого ощущения.
Она то и дело слышала свое имя, ловила слова:
— …в общем, конечно, хорошая, потому и берет зло.
Потом говорила Агния:
— Мы её любим, но и Сашу тоже любим. И пока Огнев гораздо больше вносит в жизнь курса…
Потом поднялась побледневшая, усталая Глаша:
— Братцы, время позднее. Завтра же рано вставать. Основное ясно, а договорим в следующий раз. Кстати, отчитываются Алёна и Лиля. Если нет возражений…
— Позвольте мне? — попросила Соколова. — Дорогие мои, — сказала она. — Собрание полезное. Процесс воспитания — неизбежно борьба. Следовательно, — и конфликты. И нечего их бояться. Сашины завихрения меня не тревожат, они не от плохого, а от горячности. С дороги мы не собьёмся. Спокойной ночи.
Когда расходились, Валя остановила Алёну:
— Подавай заявление. Хватит болтаться.
Жизнь курса стала будто бы налаживаться. Алёна чувствовала, что отношение к ней смягчилось, её словно старались успокоить, оставляли без внимания её взрывы.
Накануне отчета вечером она побежала к Лиле, чтобы окончательно решить, как себя держать.
Но ни о чем поговорить не удалось: очередное исчезновение Гартинского будто выключило из Лилиного сознания всё, что не касалось его. Она металась, как в горячке, то желала ему самой страшной кары, то прощала всё. Алёна, не зная, чем образумить её, разозлясь, воскликнула:
— Куда у тебя самолюбие делось?
— А на что мне оно, самолюбие? Жить не могу — какое уж самолюбие, — шёпотом, чтобы не привлечь внимания своих любопытных хозяев, возражала Лиля. — Вот отец из самолюбия женился на этой своей… А что получилось хорошего? Кому счастье? — Схватив Алёну за руку своими горячими, как у больной, руками, торопливо, будто боясь недосказать, в первый раз заговорила Лиля о своих родных. — Плюнул бы тогда на самолюбие и увез маму… нас… А теперь мучается со своей курицей! И мама… Мама! — жалобно позвала она, зажмурилась и с горькой злобой прошептала: — Даже ко мне ревнует отчима! — Вдруг она закрыла лицо и простонала: — Куда мне оно — самолюбие?
Алёна, ошеломлённая, не сразу нашлась.
— Так это же совсем другое! Это совсем другое! — повторяла она. — Гордости у тебя нет. Нельзя любить подлеца!
— Нельзя, нельзя, нельзя, — монотонно пробормотала Лиля и вдруг жалобно попросила: — Пойдем к театру, только бы узнать…
Алёна не смогла её отговорить, а отпустить одну в таком состоянии побоялась.
Шел последний акт «Коварства и любви». В широкий коридор сквозь неплотно закрытую дверь из зала донесся бархатный голос Фердинанда — Гартинского: «Женщина, женщина! Какими глазами глядишь ты сейчас на меня?» Лилино лицо, за минуту до этого точно судорогой сведённое, мгновенно смягчилось. Алёна вскипела — до каких же пор Лилька будет унижаться и втягивать её в свои нелепые поступки? Зачем, как дуры, тащились по слякоти?
— Пошли! Слышишь? — зашипела Алёна. — Долго ты ещё будешь пресмыкаться перед этим?..
— Иди. Не злись, Ленуха. Мне необходимо только сказать ему… Иди…
Алёна, стараясь не слишком развлекать скучающих гардеробщиц, незаметно тащила Лильку к двери, говорила ей самые обидные слова, однако ничего не добилась. Лиля осталась поджидать Гартинского.
Мокрый снег залеплял лицо. Грязная каша хлюпала под ногами, и Алёне казалось, что белые мухи кружатся в голове, разрывая и обволакивая усталые мысли.