«Нет, Маринка не должна, не может заменить Лику, — с неожиданной неприязнью подумала Алёна. — Не может. Да и роль Гали вовсе не для неё. Ни за что нельзя отдать Лилину роль Маринке. Она чужая Лике, да и Галя получится опереточная… Нет, ей нельзя отдавать эту роль».
— Мы постараемся, Анна Григорьевна, — не вытирая бежавших по лицу слез, тихо сказала Глаша. — Мы, конечно, постараемся. Но нам очень трудно сейчас…
— Как ни трудно, — остановила её Соколова, — это долг. Обязанность. И я не обсуждаю, я просто напоминаю, что мы обязаны. Не имеем мы права не выполнить взятые обязательства. Свои и Лилины обязательства.
— Анна Григорьевна, играть Галю нужно мне. Я знаю роль и всю Лилину работу. А водевиль пусть играет Марина.
Все повернулись к Алёне, и опять ей было безразлично, что подумают, что скажут о ней: она знала, что поступает, как должна. На первом распределении целинной работы долго прикидывали, кому из них двоих — Алёне и Лиле — играть «В добрый час!», а кому — водевиль. Водевиль тогда достался Алёне.
Сейчас все поддержали Алёну, Соколова сказала:
— Я так и хотела вам предложить.
— Маринке я помогу, всё помогу, объясню… А Галю — я…
Говорили, что на похоронах Лили Илья Сергеевич сказал несколько слов, но очень душевно, искренне.
Алёна тогда ничего не слышала, не видела, не ощущала, только думала, что сейчас навсегда уйдёт от неё Лиля, уже «холодная и твердая, как вещь», и никогда… никогда больше… Какое страшное слово — «никогда»…
Алёна не отрывала глаз от изменившегося лица, ещё более детского, чем прежде, с темной тенью ресниц и знакомой родинкой на виске. Чуть шевелились под ветром цветы жасмина, и лепестки роз вокруг её лица, и светлые волосы надо лбом.
Густой, сладкий запах цветов смешивался с влажным запахом земли и почему-то напоминал Алёне детство, Крым.
Будто множество бабочек забилось в стекло, рассыпались по листве мелкие капли дождя. Гроб закрыли.
Лили нет. И никогда… Пусто. И ничего уже нельзя для неё сделать. Ничего не нужно. Всё. Алёну замутило, ноги затряслись, она не устояла, опустилась на кучу рыхлой земли.
Все показались ей чужими. Никто не знал, не понимал, не любил Лилю так, как она. Лилины родители вызывали у Алёны тяжелую, горькую неприязнь.
Высокий седой генерал бережно вел тоненькую, нежную, как Лиля, ещё молодую женщину. Лицо её потемнело от слёз и горя, тёмная косынка съехала, и волосы, Лилины волосы цвета спелой пшеницы, выбились растрёпанными прядями. Она плакала, отчаянно вскрикивала: «Лилюша, дочурка!» Глаза генерала — большие, серые, в темных ресницах — будто остекленели, по худой, обветренной щеке изредка сползала слеза, растекаясь в морщинах. Они, конечно, очень страдали.
Теперь они прилетели к дочке с разных концов. Теперь они были вместе, вместе горевали о ней, может быть, жалели о прошлом, утешали друг друга. И, понимая, что эти люди страдают и мучаются, Алёна почти ненавидела их. И себя обвиняла.
И уже ничего не вернуть, не исправить. Никогда…
— Поедем, Леночка.
Она с удивлением посмотрела на Глеба и на своих ребят, стоявших вокруг.
— Куда?
Подошла Соколова.
— Поезжайте, Лена. А к восьми возвращайтесь в институт. Вы должны быть, вы заняты, — сказала она, будто назначая обычную репетицию, пригладила Алёнины волосы. — Поезжайте. До вечера. Вы нужны к восьми.
Алёну било от рыданий. Каждый вздох давался ей с трудом, и она даже не старалась удержать слезы, только прятала лицо, пока не выехали за город.
Дождь прошёл. Алёна медленно опустила стекло в машине и прижалась виском к раме. Струи ветра топорщили волосы, растекались по горячему лицу.
Глеб достал с заднего сиденья свой плащ и прикрыл Алёну.
— Только простуды сейчас не хватает.
Она послушно накинула плащ.
Глеб увеличил скорость. Запахло водой и водорослями. Слева открылась мутная рябь залива, серого и скучного, как нависшее над ним небо.
— Какая зелень после дождя!
Алёна не ответила. Ей было всё равно. А слёзы бежали и бежали…
— Хватит, Лена. Нельзя.
Глеб никогда не говорил с ней так. Что-то в его интонации напоминало врача в больнице, и Алёна заплакала сильнее.
— Нельзя, Лена, нельзя…
— Мне жить нельзя, — забормотала Алёна. — Если б сразу Лилю к нам в общежитие — ничего бы с ней не случилось. Я же виновата… виновата… виновата… Загородила её от курса… Не могу… Не могу… Не могу… Жить не могу…
— Что значит — «не могу»? Жизнь учит не так, как в институтах. Учит грубо, безжалостно. Ни подготовки, ни пересдачи. И у каждого ошибки, вины. И бывают тяжёлые, страшные. А жить надо. — Он говорил отрывисто. — И все силы — на живое, на жизнь. Иначе не исправить, не загладить…