Не встретила из всех общих Степана Анисимовича. Зашла специально узнать о нем. Узнала, Степана Анисимовича нет. Фронтовики уже начинали уходить и уходили, как жили.
Странной связкой между прошлым и настоящим была моя жизнь. Долгая уже? Нет, не долгая — так казалось. Что тут долгого, если все время считала себя молодой, а старилась у меня только душа. Чаще, говорят, бывает наоборот. Но именно в душе несла я весь груз прожитого, и этот груз состоял как будто не столько из прожитого, сколько из моего соприкосновения с другими людьми. Фигуры этого калейдоскопа были под-час и совсем непредсказуемые. Вот так я встретила однажды на улице
564
солидного мужчину, одетого в синее ратиновое пальто с достойным каракулевым воротником и к тому же еще в черной новой каракулевой па-пахе, какие обычно носят-заказывают люди, бывшие в жизни генералами, но еще чаще как раз не бывшие, но очень желавшие генералами быть. Я размышляю так по своей неизбывной привычке раздумывать над людьми и поступками. У мужчины же было чересчур знакомое мне лицо представителя габсбургской или какой-то еще знатной династии, на худой конец, старого дворянского рода. Лицо с полуопущенным правым веком, хранящее как бы наследственные черты прошлого. Коля-музыкант. Николай Евгеньевич. Художник-абстракционист и торговец книгами. Кутила и повеса без определенного возраста. Теперь он был, очевидно, иным, чувствовалось по неторопливой повадке раздобревшего человека, усам, взгляду. Меня он тоже не узнал. И по каким-то другим причинам. Остепенился. Женат. Всего не объяснишь и не поймешь в отношениях людей. Бывало, ведь и я не здоровалась со знакомыми, кого-то «не узнавала» и тем грешна не менее всех обыкновенных.
XII
А сын служил после Кавказа сначала в Белоруссии, потом где-то в Средней Азии. Писал редко, но обстоятельно и аккуратно. Девочке присылал открытки, книги, вкладывал в конверты засушенные листья, травы, цветы. И регулярно слал деньги. Теперь, с помощью сына, я была «богата», хотя отказывалась, писала, что ни в чем не нуждаюсь, подкопи для себя. В конце месяца снова приходил перевод. Приписка: «Все нормально. Служу. Уже капитан. Все хорошо. Не беспокойся. Петр».
Но я-то знала сына. «Все хорошо». «На Шипке все спокойно». Картина Верещагина. А этот мой Верещагин не проговорится. Однажды, когда был еще в училище, они вдвоем задержали целую шайку. Узнала случайно. Пришел домой в трехдневный отпуск, а я сразу обратила внимание, как
565
странно он поворачивает, держит голову, словно через боль и вместе с корпусом. Раздурившаяся Оня прыгала, лезла к нему на колени, обнимала. И сын, всегда такой ласковый с ней, непроизвольно морщился, когда она висла на шее.
— Что с тобой? — спросила я, вглядываясь в его лицо.
— Ничего. Что ты?
— Морщишься. Оня! Перестань!
— Это так. Шея болит немного. Рука тоже. Повредил на самбо.
— Ох уж это твое самбо!
— Уж точно! — усмехался сын, глаза смеялись надо мной, лицо оставалось серьезно.
— Что? Сильно болит?
— Да пустяки. Пройдет.
— Ты бы поосторожнее им занимался. Хронический вывих недолго заработать.
— И так осторожно.
Много не разговорится, но мы радовались его трехдневному нежданному увольнению. Вечером, когда сын стал ложиться спать — стелила ему на диване, — увидела на спине, на майке, свежее кровяное пятно.
— Что там у тебя? — крикнула я.
— Где? — морщась, резко обернулся.
— На спине! У тебя! Кровь!
Тогда он коротко рассказал. Хулиганы кучей били какого-то растерянного парня. Топтали. В стороне двое крутили орущую девчонку. И два курсанта, которые оказались тут. Сошли с троллейбуса. Ночь. Больше чем по трое на одного. У парней финки, шилья, отвертки.
— Как же вы? — тряслась, глядя на розовую пульсирующую пленочку полуприсохшей раны, стирала ватой подтекшую кровь. — Как же вы? А?
— Самбо.. — кривился он.
566
— Да ведь тебе же он в сердце метил! Если б глубже!
— Мог бы. Я спиной к нему был.
— Господи! Господи!
— Что «господи»? Я солдат. Бежать, что ли? Разогнали их. Двоих взяли. Даже троих.. Одному я сильно, не рассчитал удар. Второго мы сразу.
третий вот так перед нами: «Ребята! Не надо! Не троньте!»
— Тебя-то тронули. Кто?
— Тот убежал. Его я не успел.. Не догнал. Пока с этими...
— Но и эти могли? С оружием!
— Вот я и говорю: не рассчитал. Пришлось потом «скорую» дожидаться. Избитого парня забрали и того.. Меня там же подлатали.
— Петя.. Петя.. Господи!
— Да что?! Жив же.. А мне наука. Не подставляй спину! Отпуск вот получил.
«Все хорошо. Служу. Перевели в другую часть. Здесь спокойно. Возможно, приеду. Ближе к лету. Не беспокойтесь. Петр».
Последний перевод и письмо. Летом меня вызвали в военкомат. Майор Василий Васильевич теперь был подполковником. Он обнял меня. Обнял..
А потом я ничего не запомнила. Очнулась в больнице. О подвиге сына писали газеты.
Когда душманы окружили колонну с продовольствием, горючим, медикаментами для дальних селений, сын командовал сторожевым охранением. Его бронетранспортер шел одним из первых. Ракетой транспортер подбили. Начался бой. Сын, уже раненный, приказал прорываться в обратном направлении. Он и это предусмотрел, в конце колонны шли главные силы боевого охранения. Колонна вырвалась, но надо было во что бы то ни стало задержать противника. У сгоревшего транспортера сын остался с несколькими солдатами, ручным пулеметом и гранатами. Они заняли горловину ущелья. Установили пулемет. Здесь сын был ранен снова. И тогда, приказав солдатам отползать, он остался один,
567
стрелял, пока были патроны, отбивался гранатами. Последней взорвал себя и окруживших, бегущих к нему. Я не могу писать подробно. Поймите.. Он был мой сын. Теперь уже только был...