Ей было очень жаль тех, кто погиб, тех, кто был убит по воле человека, возомнившего себя достойным решать чужие судьбы, оправдывая это интересами науки.
Этого человека ей было тоже жаль. Вернее, ей было очень жаль того Ивана Федоровича Клинского, которого она знала много лет назад. Забавного, безобидного старичка, вечно попадавшего в неприятные истории по неведению или по рассеянности, старичка, которому она все время старалась помочь. Если бы она не пыталась помочь ему в этот раз, кто знает, может, он был бы жив, был бы уже в Греции… Но ведь, будь он жив, погибли бы и те пациенты Цацаниди, которых он не успел убить. К счастью, не успел.
Это никак не стыковалось в Машиной голове. К счастью? Счастье, что он умер? Ужасно…
Подробно обо всем ей рассказала Марина, когда приезжала в Ярославль. Следствие было уже завершено, и материалы отправлены в суд. Обвиняемыми будут и Стольников, и Горошко, и аспиранты Клинского.
Сын Кати Густовой остался жив. Это, действительно, счастье. Навицкий тоже не погиб, он лежит в тюремной больнице, его вылечат, а потом осудят и посадят. И его мама, Анна Феоктистовна, будет ездить к нему на свиданья. Может быть, она дождется его, если горе ее не сломит. Дай ей Бог сил и мужества, она тоже ни в чем не виновата.
До самого конца лета просидела Рокотова дома, врачи ни в какую не позволяли ей выйти на работу. И, хотя она все-таки продолжала писать свои статьи и возить их в редакцию, этот неожиданный длительный отпуск ей даже понравился, все силы она приложила к тому, чтобы ребята поступили в вузы. Вот тут ее ждал сюрприз: оказалось, что Кузя передумал и решил стать не программистом и не поваром, а детским врачом. Он сам подал документы в медицинскую академию и успешно сдал вступительные экзамены. Долго Маша не могла добиться от него, в чем же причина такого неожиданного решения, и однажды он признался:
— Знаешь, мам, я ведь мог погибнуть там, в подвале, не спорь, я знаю, что мог. И мне вдруг так захотелось жить! Ходить, дышать, видеть, слышать… А все остальное — такая ерунда! Какая разница, что за программа стоит в твоем компьютере? Да пусть даже его вовсе нет, это ведь не мешает тебе жить. И не все ли равно, как приготовлена еда? Есть что поесть — и слава Богу. Вот я сейчас жив и здоров, и буду здоров, даже если буду есть один хлеб и морковку с дачи. А ведь кто-то не может просто так, как я, ходить, дышать, видеть и радоваться жизни, потому что болен. Вот академик этот, он же очень долго лечил людей и возвращал их к нормальной жизни. Это уж потом у него поехала крыша, и он перестал видеть главное, ради чего он работал, он человека престал видеть. Я тоже хочу возвращать людей к жизни. Ведь почему-то же я не умер в подвале? Что-то полезное я должен сделать в своей жизни?
— Ты хочешь стать академиком, как Цацаниди? — улыбнулась Маша.
— А разве плохо?
— Нет, нормально. Ты тогда и шел бы на лечебный факультет, учился на нейрохирурга… Почему ты поступил на педиатрию?
Кузя лукаво усмехнулся:
— А туда конкурс меньше!
86
Следующей весной, когда и жизнь, и работа давным-давно заставили ее почти забыть о старом академике и его ужасном изобретении, Маша снова сидела в электричке, направлявшейся в Москву. Мамины знакомые попросили на пару месяцев сдать им квартиру. Где-то под Ростовом в боковом кармашке Машиной сумки зазвонил мобильный телефон. Прием был плохой, и она едва узнала голос Остапа.
— Маша, привет! Как дела?
— Нормально все, к вам еду, — ответила она. — Через пару часов буду в Москве. Хотела тебе сюрприз сделать…
— Мне? — почему-то удивился Шульман.
— Ну да. Но раз уж ты сам позвонил… Ты очень занят?
— Для тебя время найду!
— Тогда встреть меня, пожалуйста, в двенадцать часов, у меня девятый вагон.
— Запросто. Я ведь, знаешь, хотел тебя к себе пригласить, с матушкой познакомить и…
Его голос захлестнул шум помех. Маша вспомнила рассказ Марины о маме Шульмана.
— Может, не стоит?
— Стоит! — уверенно отозвался он и как-то очень быстро отключился. Или это связь, и без того плохая, все-таки оборвалась?
Маша пожала плечами: что-то ей такое вспомнилось… Но что?
С Шульманом они встречались редко, и их отношения до сих пор не стали ближе, по-прежнему оставались дружескими, может, лишь чуть подцвеченными легкой влюбленностью.
Она вышла из вагона. На перроне Ярославского вокзала стоял… огромный букет багровых роз. Маша даже рот открыла от удивления. Остапа не было, зато над букетом маячила лысина депутата, «члена» Федерации, Павла Иловенского. И все это: и букет, и Павел, и охранник за его спиной — конечно, предназначались именно ей.